гаркнул:
– Есть, господин хорунжий!
А потом уже не было ничего, кроме тяжкого грохота вбиваемых в брусчатку сапог: это колонна Стальных Стражей маршировала к театру, будя и тем невольно спасая от смерти гнездящихся под его крышей голубей.
Иенс поморщился и тихо застонал. Потолок кружился вокруг оси, вбитой точнехонько промеж глаз. Вдобавок молодой человек обнаружил, что из одежды на нем одни сапоги. Кто доставил его домой, кто раздевал? Неужели Кей или – еще ужаснее – Господин W (при этой мысли даже пальцы на ногах от стыда поджались)? Спрут иронично взирал с картины. Ах да, картина, что-то там было с картиной… Думать о картине не хотелось. Не хотелось думать вообще ни о чем.
Иенс уже почти добрался до того блаженного состояния, при котором стыд переходит в сладкую и щемящую жалость к себе, когда по лестнице простучали шаги и дверь комнатушки распахнулась настежь. Со сквозняком внесло аммиачную вонь загаженного кошками подъезда и уличный шум, а на пороге возникла фурия. Присмотревшись, Иенс понял, что у фурии лицо и фигура Герды, но какой Герды! Щеки девушки раскраснелись, глаза пылали праведным гневом, рыжие волосы разметались по плечам, в руках была зажата пачка газетных листков.
– Герда, – жалобно проскулил Иенс, – к-как хорошо, что ты при-пришла. П-подай в-воды…
Герда не подала воды. Вместо этого она запустила листками в несчастную, болящую голову Иенса и прошипела:
– Негодяй! Мерзавец!
Листки рассыпались по кровати и отчасти по распростертому на ней телу. Один разлегся прямо у Иенса на носу, и, сощурившись, больной разглядел черно-белый снимок – обугленные развалины Оперного театра. Заголовок над фотографией гласил: «Неосторожность или провокация?». Иенс с трудом отшвырнул газету и попробовал сесть. С третьей попытки ему это удалось, и даже удалось подобрать отпечатанную на плохой бумаге статью. Мелкий и скверный шрифт, нечеткая графика – в листовке нетрудно было опознать печатный орган Сопротивления. Название листка менялось чуть ли не каждый месяц: то «Светоч», то «Искра», то «Подполье», однако последние полгода газетенка гордо именовалась «Луч маяка», поскольку главный корреспондент ее, все тот же вездесущий Франсуа Бонжу, с некоторых пор взял псевдоним Маяк Безбашенный. Лысоватый и потливый субъект, Маяк никак не походил на гордого бойца Сопротивления. Смахивал он скорее на одного из перекупщиков Ржавого рынка.
Статья на развороте явно принадлежала бойкому перу Маяка и начиналась так:
В последнее время так называемые «отцы Города» перешли черту, отделяющую разгул от геноцида. Вчерашняя разнузданная пьянка и акт вандализма по отношению к общественному фонтану, известному как «Механический цветок», завершились поджогом Оперного театра и бойней, развязанной на городских улицах.
Далее шло описание вчерашних, а точнее, уже сегодняшних событий.
Если бы у Иенса так не болела голова и ему не было так скверно, он расхохотался бы – настолько абсурдно выглядело происшедшее. Для начала, если верить Маяку,