– не погибнуть за Родину, а сделать так, чтобы за свою родину погибли враги. Можно в мучениях. С поезда вы сошли, последовав настоятельному совету старшего по званию. Вопросы?
Вопросы у портупея явно имелись, но ответить не довелось.
– Капитан! Кайгородов! Сюда, скорее, распрогреб их всех в крестище через коромысло в копейку мать!..
Доходчиво. Убедительно.
Песня – непрошеная, чужая в моем маленьком Мире, не отпускала, не хотела уходить. «Он», ставший теперь мною, все не верил, не мог осознать до конца…
Загорится жизнь в лампочке электричеством,
Прозвенит колесом по листам металлическим,
Упадет с эстакады картонным ящиком —
Я знаю, что все это – ненастоящее.
Я сцепил зубы. Настоящее, все это – настоящее. Черный террикон справа, красные крыши впереди, склон, фигурки – малые мурашки – бежавшие вниз по склону. Мурашки то и дело оглядывались, дергались, некоторые падали…
Щелк! Щелк! Щелк-щелк-щелк!..
Отстреливались… Точнее, пытались – у тех, кто лупил по ним со стороны поселка, получалось не в пример удачнее.
Если мурашки добегут, скатятся вниз по склону, то неизбежно наткнутся на нас. Иного пути у них нет.
Щелк! Щелк-щелк-щелк!..
– Русская сказка есть – про домик, – сообщил невозмутимый Хивинский, поудобнее пристраивая винтовку, ту самую, трофейную. – Лягушка шла, в домик зашла, потом мышка шла, потом медведь… Мы сейчас, как в домике.
Кажется, поручик подумал о том же, что и я.
– В теремке, – несколько обиженно уточнил фольклорист Згривец. – Про теремок сказка! Или вы ее, поручик, так сказать, адаптировали?
– Про шатер сказка, да? – Легкий акцент Хивинского угрожающе загустел. – Сказка твоя-моя патриархальный детство, да? Среди пустыня ровныя шатер стоит, да? Бар-якши, да? Один верблюд идет, да? Шатер видит, кыргым барам, да?
Я покосился на разговорившегося поручика. Михаил Хивинский… Про пустыню, верблюда и «кыргым барам» он, конечно, зря. Такие Пажеский корпус заканчивают. Но все-таки любопытно. Не грузин, не черкес. Может, действительно… Хивинский?
– Между прочим, это максималисты, – закончил поручик на чистом русском. – Сиречь господа ба-а-аль-ше-вички. Повязки видите?
Вот уж кому очки без надобности! Я всмотрелся… Верно! Красные повязки на рукавах. Не у всех, но у троих или четверых – точно.
– Они, – вглядевшись, согласился штабс-капитан. – Свиделись, разтрясить их бабушку в кедр Ливанский да через трех святителей матери их гроб…
Рядом зашелестело. Краем глаза я заметил портупей-юнкера. Иловайский, нагло нарушив приказ – сидеть и не высовываться, пристраивался поблизости. Само собой, не один, с винтовкой.
– Кипит мой разум возмущенный! – чисто и красиво пропел разошедшийся поручик. – Прицел – четыре, портупей!
– Есть!
Он снова увидел мир со стороны. Ледяная уходящая осень, низкое каменное небо, черная пирамида среди окаменевшей степи. И