продолжалось. Корнелия рисовала с большим усердием. Сцена была вполне достойна ее карандаша: три фигуры в том положении, в котором они оказались, представляли собой интересную картину. Девушка собиралась запечатлеть на память эту оригинальную сцену: хотя молодые леди иногда ускользали в одинокие места, такие экспедиции требовали определенной смелости.
Сидя на камне настолько далеко от прилива, сколько позволяли волны, Корнелия рисовала свою кузину, сидящую спиной к стене утеса, и темнокожую служанку с головой в тюрбане, которая вытянулась на берегу. Покрытый трещинами утес и расположенный под ним грот; темные нависающие скалы и круто уходящая вверх расселина – стороны этой расселины покрыты вьюнками и фантастической формы кустами – все это должно должно было появиться на рисунке.
Девушка заканчивала рисунок, когда ее кузина издала восклицание.
Джули уже некоторое время быстро перелистывала книгу – либо в нетерпении, либо в разочаровании ее содержанием.
Временами она останавливалась, прочитывала несколько строк и двигалась дальше, словно искала чего-нибудь получше.
Наконец она бросила том на песок и воскликнула:
– Вздор!
– Кто?
– Теннисон.
– Ты, конечно, шутишь? Божественный Теннисон – поэт поэтов нашего века!
– Поэт века! Такого нет!
– Что? А Лонгфелло?
– То же самое. Американское издание, разбавленное, если только такое возможно. Поэты называется! Рифмоплеты, создатели мелких мыслей в длинных гекзаметрах. У обоих нет ничего, что вызвало бы малейшую эмоцию!
– Ты сурова, кузина. А как же ты объяснишь их всемирную популярность? Разве это не доказательство, что они подлинные поэты?
– А было ли это доказательством в случае с Саути? Бедный обманутый Саути, считавший себя выше Байрона! И мир разделял его веру – по крайней мере половина мира, пока он был жив! В наши дни такой стихоплет едва ли заслужил бы право быть напечатанным.
– Но Лонгфелло и Теннисон заслужили такое право.
– Это верно; вместе с всемирной популярностью, как ты говоришь. Все это легко объяснить.
– Как?
– Потому что они случайно появились после Байрона – сразу после него.
– Не понимаю тебя, кузина.
– Ничего не может быть яснее. Байрон опьянил мир своим божественным творчеством. Его совершенные стихи для души то же самое, что вино для тела; они вызывали дрожь возбуждения, подлинный пир интеллектуального наслаждения. Подобно всем иным крайностям, за ними последовал период нервного отупения, который требует пилюли и глотка выпивки. Нужна полынная водка или настой ромашки; и все это предоставили Альфред Теннисон, поэт-лауреат королевы Великобритании, и Генри Водсворт Лонгфелло, любимец сентиментальных очкастых молодых леди Бостона. За поэтической бурей последовал период прозаического спокойствия, который длится уже сорок лет, нарушаемый только писком этой пары рифмоплетов.
– Четыре черненьких чумазеньких чертенка