той остроумной обоснованностью, с которой он часто выражал ее, могло быть достаточно для Энн; но леди Рассел видела все совсем в ином свете. Его жизнерадостный, полный оптимизма характер и бесстрашие оказывали на нее совершенно другое впечатление. Она видела в этом еще худшее зло. Это только добавляло опасности. Он был честолюбив, и он был упорен. Леди Рассел не слишком нравилось остроумие, а все близкое к неблагоразумию внушало ей ужас. Она резко выступила против этого союза.
Сопротивляться такому противодействию своим чувствам Энн не сумела. Пусть и юная, мягкая и слабая, она в тот момент еще могла бы, возможно, противостоять недоброжелательности своего отца, пусть и усиленной отсутствием поддержки (ни добрым словом, ни ласковым взглядом) сестры, но леди Рассел, которую она всегда любила и которой всегда доверяла, не могла, то твердостью, то лаской, не добиться желаемого ей результата.
Энн убедили, что помолвка неправильна, неосмотрительна, опрометчива, неуместна, едва ли приведет к успешному завершению и не подходит ей. Но отказалась она не просто под влиянием эгоистичной предосторожности. Если бы она не вообразила себе, не убедила себя, что этот шаг будет лучше для него даже больше, чем для нее, она едва ли смогла бы прервать их отношения. Вера в то, что поступает благоразумно и отказывает себе в счастье преимущественно ради его пользы, служила ей главным утешением в горечи расставания, окончательного разрыва; а утешение ей требовалось, и немалое, поскольку ей предстояло дополнительно столкнуться с другой болью, которую он причинил ей, – совершенно не поддавшись убеждениям и непреклонный в своей уверенности, что его оскорбили в лучших чувствах, он резко оборвал их знакомство. Вскоре он покинул их графство.
Несколько месяцев наблюдали начало и конец их знакомства; но страдания, выпавшие на долю Энн в связи с их разрывом, не ограничивались несколькими месяцами. Та юношеская привязанность и печаль о ней в течение долгого времени затуманивали все удовольствия юности и впоследствии сказались на том, что она рано потеряла свой девичий румянец и сникла душой.
Более семи лет прошло с момента разрыва, когда эта краткая печальная история взаимного влечения сердец пришла к своему завершению; время многое смягчило, возможно, даже почти все, но она в этом зависела только от одного лишь времени; не помогала ни перемена места (она всего лишь раз посетила Бат вскоре после разрыва), ни новое лицо или расширение круга общения. Никто больше не появлялся в кругу обитателей поместья Келлинч, кто мог бы выдержать сравнение с Фредериком Вентвортом, каковым он оставался в ее памяти. Никакая вторая влюбленность, единственное по-настоящему естественное, счастливое и достаточное лечение в ее возрасте, не оказалась возможной в рамках их небольшого общества, никто не подходил ей по уровню развития и не отвечал ее утонченному вкусу. Ее упрашивал, когда ей исполнилось двадцать два, поменять имя молодой человек, который вскоре после этого нашел более охотный прием