каково твое мнение о колеблющихся братьях, которые еще не определились?
– Консерваторы, – не мешкая, ответил Милиус. – Они видят в Ремигиусе пожилого человека, который едва ли будет осуществлять какие-либо перемены, вполне предсказуемого и в настоящее время имеющего реальную власть.
Филип согласно кивнул.
– И они смотрят на меня с беспокойством, как на чужую собаку, которая может укусить.
Зазвонили к молитве. Милиус допил остатки пива.
– Сейчас ты подвергнешься нападкам. Не могу предсказать, в какой форме это будет происходить, но они постараются выставить тебя неопытным, упрямым и не заслуживающим доверия. Сохраняй спокойствие, осмотрительность и благоразумие, а нам с Катбертом предоставь тебя защищать.
Филип почувствовал тревогу. Теперь ему предстояло научиться мыслить по-новому: взвешивать каждый шаг, постоянно думая о том, как он будет истолкован.
– Обычно, – в его голосе зазвучала нотка протеста, – меня заботит только то, как Бог оценивает мои поступки.
– Знаю, знаю, – нетерпеливо сказал Милиус. – Но не грех будет помочь людям увидеть твои действия в правильном свете.
Филип нахмурился.
Они покинули кухню и, миновав трапезную, оказались в часовне. Филип ужасно волновался. Нападки. Что это значит – нападки? Когда кто-то пытался его оболгать, он приходил в ярость. Как ему теперь реагировать? Сдерживаться, сохраняя достоинство? Но если так, поверят ли ему, не примут ли братья ту ложь за правду? Он решил предстать перед ними таким, каков он есть, разве что чуть более спокойным и рассудительным.
Часовня представляла собой небольшую круглую постройку, примыкающую к восточному входу в собор, скамьи там были расставлены концентрическими кругами. Огонь в помещении отсутствовал, и после кухни помещение показалось холодным. Свет проникал через высокие оконца, расположенные выше уровня глаз, и смотреть было вовсе некуда, разве что друг на друга.
Именно этим Филип и занялся. Здесь собрался почти весь монастырь: молодые и старые, высокие и низенькие, темноволосые и блондины – все в грубых домотканых шерстяных одеждах и кожаных сандалиях. Вот стоит смотритель гостевого дома – с пузцом и красным носом, свидетельствующим о его пороке, который мог бы быть простительным, если бы он на самом деле хоть когда-нибудь принимал гостей. А вот постельничий, заставлявший монахов менять одежду и бриться на Рождество и Троицу (мытье рекомендовалось, но было не обязательным). Прислонившись к дальней стене, стоит самый старый из братьев – худой, задумчивый и невозмутимый старик с посеребренными сединой волосами, который говорит редко, но всегда по делу, и который, не будь он таким застенчивым, вполне мог бы стать приором. Тут же брат Симон с бегающими глазками и беспокойными руками, человек, так часто каявшийся в непристойных поступках, что можно подумать, шепнул Милиус Филипу, ему доставляет удовольствие не столько грех, сколько покаяние. Уильям Бови на этот раз серьезен; брат Поль еле передвигает ноги; Белобрысый Катберт