понять Морозова, прошедшего через два университета…
– Зина, при чем тут университеты! Разные мы с отцом люди. Вчерашний он день, а может, и позавчерашний, еще Саввой Васильевичем установленный… Не могу я плутать в потемках. Да и не хочу. Не хочу!
– Вот и вижу, что не зря тебя отец бизоном прозвал. Чего уж, поднимай и меня на рога… – Начав еще раньше всхлипывать, она уж залилась настоящими слезами.
Он смотрел на ее колыхавшийся живот, но жалости в себе не находил. Если бизон, так можно и в стойло вонючее загонять? Кнуты по бокам еще щелкали, кнуты…
Когда отец порол первокурсника, не так было больно. По крайней мере, за дело. Чего же дельного сейчас-то? Ох, бабы, бабы!
Впервые в своей женатой жизни усомнился. Как при таких слезах не сойти с ума или не спиться?
И вторую, и третью рюмку хлопнул, а что толку? Злость не проходила. Злость на кого?
Пожалуй, на себя. Ведь с большой неохотой он ввязался в фабричные дела. Еще в университете зрело намерение пойти по ученой части, как Аннушкин муженек, Геннадий Федорович, приват-доцент Карпов. Из Кембриджа уже с окрепшим намерением возвратился, даже с Геннадием Федоровичем-то долго на эту тему беседовал. Тот искренне советовал: да, да! Погрязнешь ты, Савва Тимофеевич, в склоках фабричных. Добр ты слишком. Да и под отцовской, все еще крепкой рукой. Подумай! Аннушка то же самое советовала. Она, старшая сестра, родимого батюшку распрекрасно знала. Наедине-то прямо говорила: «Не даст он тебе воли, не даст!» Мать не оговаривала, но ведь и матушка крепка купеческим умом. Что-что, а денежки превыше всего. Только болезни Тимофея Саввича и смирили ее с ненавистной невесткой, да и с передачей дел в твои руки. Оглянись, мол, на сестру-то? Получила свою долю наследства, хоть и небольшую, да и живет-поживает в Москве, даже при многих детках по театрам да по балам ездит. А ты? Ситцы, бумазеи да гипюры в голове!
Так-то оно так, но Карповы, как и другие родичи, – всего лишь приживальщики у Морозовых. Сможет он-то, Савва Тимофеевич, жить в приживальщиках?
Даже с ненавистью глянул на ревущую Зинаиду… А она уж на диван, скрючившись грузным телом, бессловесно завалилась…
– Зинаида? Зинуля?!
В голосе его было столько крика, что она сползла с дивана и встала перед ним на колени:
– Пойми и прости отца. Как Христос-то прощал…
– Не гожусь я в святоши, как дядюшка Елисей!
Да, старший сын Саввы Васильевича, передав дела сыну Викуле, старость свою на Рогожском кладбище при старообрядческой церкви начетчиком кончил. Там же и похоронен с почетом. Но не рановато ли Савве Тимофеевичу такие почести?
– Дура ты, дура… не в свои дела лезешь!
Она бухнулась на пол, уже и слова выговорить не могла. Он тормошил ее, она вся дрожала, задыхалась. Чуть погодя только и смогла:
– Лезет из меня, кажись, мертвущий…
Савва опомнился. Поднял ее, уложил на диван, целовал в беспамятстве губы, руки, живот, готовый вот-вот лопнуть. Крик его расколол тишину дома:
– Дани-илка!..
Данилка тут же прибежал.
– Доктора!