Ничего мне не кажется. Отличаю его, могу. Никогда ничего так не было. Мы поправимся, вот увидишь. А она потому, что смотрит. Ведь надежда на сердце есть. Не потеряна, а растет. Если бог прощает живое, если он целует его. Солнце любит тех, кто к нему тянется. Посмотри на мои цветы. Разве можно иначе видеть. Посмотри, никуда не денемся, – показал на могилы ей. И могилы забегали, заиграли в мячи и в солнца. Побежали, за домом скрылись. Пас, дай пас, доносилось нам. Мы легли на лужайке той, где остались скамейки, столики. Потому что кафе готово, потому что веселье нам. Тощая луна рыскала в небе. Исхудала совсем, без пищи. Молния ударила в угол дома. Варужан проснулся один, никого совершенно не было, он не смог пошутить ни с кем. Ни любимой, ни горстки пепла. Впрочем, горстка была – "от нас". Он почувствовал все сиротство. Он письмо начинал не ей. Он достал четыре листа и на них написал по строчке. Обращения к разным женщинам. Все четыре отнес в тот угол, что из неба горел огнем. Совершенно другим – из неба. Все четыре листа сгорели, ну а дым закружил от них. Сигареты моей добавлю, закурил, задымил, затих. А потом заправлял постель, подлетела подушка кверху, обнажив под собой трусы, очень нежные, женские, тонкие. Он приблизил трусы к лицу. Они пахли ее вагиной, только ею, ничьей другой. Целовал, и спадали слезы. Выходили в ее материю, испарялись с любимым запахом и вдвоем улетали к ней. Вот и слезы, внутри котел, закипает в котле вода, в виде пара уходит в голову, в виде слез выбегает вон. Целовал ей трусы любимые и нашел даже волосок. Зажимая его в губах, отошел, обратился в угол, что дымил, обжигая мозг. Там он грыз, поедал угли, отправлял их себе в живот. Он вымазывал сажей щеки, подбородок, а также лоб. Не могу, я иначе сдохну. Только так, только так, вот так. Он крошил кулаками угли. Выгрызая места под боль. Только так, только так под можно. По-другому нельзя, я все. Только все, а иначе все. Он услышал какой-то шорох. Обернулся назад – сюда. Я стояла кровати возле. Примеряла свои трусы, выгибала изящно попу. Я увидела взгляд его, потому на кровать присела, улыбнулась ему, смогла.
– Слушай, там протекают слезы, – он ни слова не понимал, но зато понимала я. – Они очень твои, горячие. Я же чувствую, там мне жгут, – показала себе на пуси, – очень что-то хотят сказать. Я могу от них забеременеть? Мне так кажется, я могу…
Целовал мне колени, жег. Он касался меня, возделывал.
– Я устала, ждала, ждала… Я пуста, легкомысленна. Я развратная, я все знаю. Только все это ерунда. Ты видел мою легкомысленность? Ты видел мою пустоту? Ты видел скорлупу из-под цыпленка? Так вот, скорлупа – они. Цыпленок сегодня вылупился. Сидит прямо пред тобой. Спасибо, что грел, высиживал. Тебе я обязана. Но ты же меня не любишь. Я очередное яйцо. Потом ты меня убьешь и съешь на какой-то завтрак, с друзьями или один. …И он целовал цыпленка, пушистого, моего. Потом он его кормил. Потом ему говорила, лежали когда вдвоем, что секс с мужчинами разными – езда в общественном транспорте. Душою была бедна, машины собственной не было. Я не пропивала деньги, не тратила их напрасно, купила теперь тебя.
– До