Розы Абрамовны Цукерман, сопровождаемое её же ворчаньем про беспутство и бестолковость Васи, под отголоски фанвизинских чтений под строгий, и цитаты некоего Григория Адамовича, которого сам Василий называл просто – дядя Гриня. Маленькая комнатушка Васи находилась у самой кухни, которой заканчивался бесконечно длинный коридор и за которой притягивал животным ужасом, сочащимся из-за закрытой двери, тёмный, пыльный чердак, как всегда заваленный всяким хламом, пережитками прошлых лет: осязаемой историей страны и людей эту страну населявших и населяющих, в комнате Васи не было никаких признаков двадцать первого века – ни компьютера, ни стерео системы, ни телефона, ни даже банального телевизора, кровать заменял матрац, уложенный в угол прямо на пошарканный, выцветший паркет под высоким окном, выходящим прямо на крышу соседнего крыла здания, из всей мебели в комнате находился только древний тяжёлый шкаф, тёмный с витым узором на дверцах и на гнутых ножках, под которые были подложены старые, смятые в маленький квадратик газеты для того, чтобы шкаф не шатался и стоял аккурат посередине комнаты, в этом шкафу Василий и держал все свои немногочисленные физические вещи (вроде как шкаф этот достался ему по наследству от трижды прабабушки, но информация эта не подтверждена фактами): будучи человеком призирающим современные уклады и общественный строй вместе со всей дьявольской, навязанной политикой непременного жизнеобеспечения, Вася не смотрел телевизор, не интересовался тем, что происходит в мире, не слушал популярную музыку и не подчинялся рекламе, которая приказывает нам действия на следующий день, нет, день его происходил совершенно иначе: начинался он почти всегда на крыше дома, где Вася встречал рассвет, затем он долго и с удовольствием пил крепкий чёрный чай на кухне, поглядывая весёлыми и озорными голубыми глазами на выползающих по очереди на кухню соседей и ухмылялся в свою густую длинную бороду, а после чаепития он отправлялся в город и подолгу по долгу гулял по лабиринтам Петроградки, навещал знакомых и не очень, к вечеру он становился непременно пьяным и случайные прохожие цепенели в некотором ужасе, когда эта расхлёбанная бородатая громадина, пышущая смачным запахом горькой и лука, мурлыкая себе под нос стихи Пушкина или Летова, мерно двигалась по Каменноостровскому проспекту с гитарой за спиной, иногда пританцовывая или отстукивая чечётку тяжёлыми панковскими башмаками синего цвета; весь доход Василия составляли заработки бродячего музыканта, играющего в подземных переходах и в электричках, но и в самом деле у людей замирало сердце, и душа встревожено затихала, когда он вытягивал своим мощным голосом, не знающим преград и барьеров непонимания и неодобрения, «Коня» «Любэ» или «Ой-Ё» «Чайфов», правда, как правило, заработки все эти уходили на пирожки да чай для малолетних вокзальных беспризорников и портвейн для друзей бесприютных; Вася разменял уже четвёртый десяток, но так и не обзавёлся, как говорят, семьёй (будто семья это
