головы: на подножке не увисишь, на крышу не заберешься, и в вагон не больно влезешь. Так и топал с полдороги. А время голодное было, вшивое. Оголодал, зарос. Да и это бы ничего себе, шел бы да шел, мол, какой уж есть! А его до губернии донесло, а там в баню потащился: до дому дотерпеть не мог, причередиться захотелось, чтобы, если девки-то свои встретятся, дак…. Волоса ему до бани стричь не стали, мол, прополощи сперва кудри-то. А вышел из парной и одеться не во что стало. Все вшивое-то бельишко, и шинелишку, и сапоги – все унесли. По тому времени народ ничем не брезговал. Ну, што? Али голым теперича ходи, али так и проживайся в бане. Погоревали с банщиком, объявили розыск, да толку-то чуть. Дали ему в милиции хламиду да валяные опорки, мол, как уж хошь добирайся. А хламида-то, видать, театральная какая попалась, али прежняя барская: широченная, длинная до пят и с оборкой, вроде накидки. В одной-то этой хламиде и пошел он в Стретенскую волость.
– Мешок, чу, солдатский не взяли – за лавку завалился, – уточнил Михаил Лукич.
– Ну да, мешок вот еще был, портянка в ем новая лежала, не успел променять на кусок, домой нес. Портянку-то вокруг голого места намотал и топал домой… Вот, значит, топает он домой, а у нас всю страстную неделю и всю пасхальную бой на всю волость идет. Храм-от мы еще в девятнадцатом покурочили маленько, и, скажи, што ни праздник, то нам жизни никакой нету. Попа бывшего… Как его, Михайла, не помнишь?
– Старого-то Серафимом, а последнего-то я и не видывал.
– Ну, да и хрен с ним, с попом. Осудили мы его – за подрыв, за вредительство народной власти, в чека поместили. А тут вдруг другой объявился – дьякон крестный ход собрал! Ладно… А волисполком у нас в поповском бывшем доме квартировал, в сторонке от села, но у дороги. Магазин там щас, ехали вы сюды как раз мимо. Сидим мы там с Генахой, жена его Варюха пришла. Сидим, горюем: где овса на яровое взять? Свой-от голодающему Поволжью отрядили. А вечер уж был. Варюха-то вдруг потянулась к окошку, поглядела да – матушки мои! – как заорет, да за Генахину спину, да крест за крестом, себя посыпает. Я – за винтовку и тоже к окошку. А этот, гляжу, и идет к селу-то. То ли голодный-то был, дак не до чего уж ему, то ли село-то увидел да обеспамятел, токо хламида-то у его открылась – и в опорках-то, голый, кроме одной портянки, и идет себе. Волосища длинные, зарос, да тощой-то такой – ну чистый Иисус Хритос, господь вседержитель, мать честная! Токо што вот со креста! Кроме нас его еще увидали да в крик, да еще – и пошло! Кто в дом, кто из дому. Судный, мол, день настал! А этот леший народ-от увидал да руки и тянет, торопится в опорках-то! Генаха мне: мол, давай, Макар, трать патрон, может, мол, это провокация какая. А у меня аж культя дрожит: а ну как на самом деле отпелося нам? Да и Варюха еще за трехлинейку хватается с голосом, мол, опаметуйтесь, антихристы, на кого ствол подымаете! Кой-как окошко прикладом выставил, пустил заряд, а куда – Христос знает! Оба патрона тогда извел. Ты мне скажи теперича, как я тебя не угробил тогда, а? – толкнул Макар приятеля плечом.
– Да уж полно-ко, гробельщк! – ответил ему тем