вот. Пирамида – это раковина. В ней живет бог Улитка. Он касается стен пирамиды своим влажным телом, и на камнях появляются рисунки. Это волшебные рисунки. Твоя бабка и ее мать, и мать ее матери, и матери всех матерей нашего рода всегда входили внутрь пирамиды, чтобы узнать Силу. Силу бога Улитки. Узнав Силу, женщины нашего рода становились…
Милагрос опять задохнулась. Ей трудно было выговорить это. Она боялась – Фелисидад начнет смеяться над ней.
– Становились…
– Колдуньями, – неслышно докончила Фелисидад.
«Она знает, и это страшно», – подумала мать.
Сняла руку с плеча дочери.
И тут Фелисидад захохотала.
Она хохотала долго, звонко, вкусно, блестя зубами, откинув голову так, что затылок касался спины.
– Ох-ха-ха! Ах-ха-ха! Мама, ты это серьезно?! Да я думала, ты пошутила! Я-то тоже пошутила! Ах-ха-ха-ха-ха!
У Милагрос навернулись слезы на глаза. «Так я и знала! Я с ней, как с равной, я по-хорошему, а она – потешаться надо мной!»
Хотела встать с кровати. Губы гневно тряслись. Фелисидад все поняла, удержала мать за руку. Крепко сцепились пальцы. Склеились смуглые руки. Теплая кровь переливалась из руки в другую.
– Мы поедем в горы. – Милагрос облизнула сухие губы. – Там пирамида. Пирамида Улитки. Она маленькая. Она для посвящений. В тебе есть Сила, я чувствую. Я же мать. Я знаю. Я должна посвятить тебя. Тогда ты будешь сильной. Очень сильной. И ты сможешь…
Милагрос замолчала.
– Ты сможешь…
Дочь опять засмеялась. Положила горячую ладошку на робкие, выпитые годами, покрытые седым пухом губы Милагрос.
Да она заткнула ей рот, право слово!
«Ах ты… нечестивка… матери рот затыкать…»
Фелисидад, ее юные смуглые, розовые щеки. Ее белые зубы, пружинистые, влажные, черные кудри. Иссиня-черные, вороново крыло.
Она пошевелила плечами, лопатки задвигались под легкой черной тканью.
– Мама, почеши мне спинку. Да! Вот здесь! Да!
Мать корябала, скребла ногтями черный шелк. Под шелком – тело, плоть ее девочки. Роса дура. Она ей не передаст. Фелисидад все поймет. В Фелисидад – сила. Кровь горячая. Солнечная.
– А зачем мы поедем на пирамиду? Разве нельзя… здесь?
Какой равнодушный голос. Веселый и равнодушный.
Милагрос опять обиделась. Брови поднялись домиком. Фелисидад взяла ее большую руку и нежно поцеловала в ладонь. Ладонь пахла маисом, томатом и перцем.
– Нет. Здесь нельзя. Ты можешь верить, можешь не верить.
– Я верю! – крикнула Фелисидад, и стекла в окнах зазвенели.
– Я тебя лишь об одном прошу, доченька: учись дальше! Не становись танцоркой! Танцорки… они – плохо живут! И марьячис, и танцорки – бродяги беспутные, голь перекатная! Зачем тебе это! Брось!
– Мама, ну вот уже нравоучения.
Фелисидад легко встала с пола. Подпрыгнула. Побила ногой об ногу.
Пошла к двери.
Обернулась.
– Я не