знаменитых гастролеров, шлялась по выставкам, фестивалям, бывала на закрытых просмотрах в Доме кино. Поступила в заочный пединститут, чтобы иметь диплом о высшем образовании. Упорно, по слогам одолевала Кафку, Джойса, Бердяева, все мимо, без каких-либо последствий, с той же растерянной полуулыбкой на лице, косноязычием, путаницей в мозгах.
Отдалась она ему, думается, по той же причине: переиграть судьбу. Освободиться как в русской сказке от лягушачьей кожи, явиться миру в новом обличье. Быть постоянно на виду, общаться с содержательными, интеллигентными людьми, показываться на людях в обществе корреспондента центральной газеты, писателя, разъезжать на зависть исполкомовским сплетницам в машине с правительственным номером. Говорить с любимым о высоком: литературе, искусстве, читать вдвоем стихи, слушать серьезную музыку. Стать музой художника, единственной, самой-самой. Завоевать, увести из семьи…
Все это он отлично понимал. Хватался за голову, назначал сроки для решительного объяснения, прокручивал в уме варианты ухода. До той минуты, пока усмехнувшись покорно-обещающе она не садилась на кровать между трюмо и шифоньером в супружеской спальне и не начинала раздеваться. Все доводы рассудка, «за» и «против», логические построения и прочая муть летели в тартарары.
«Служу единственно одной плоти, ничего за три года путного не написал, недалеко до полной деградации», – размышлял он сидя в шезлонге, глядя сквозь колышимую ветром занавеску на иллюминаторе, как она примеряет в каюте новый купальник.
За время круиза она успела обзавестись поклонником. Занимавший одиночную каюту над нами аккуратный блондин в джинсовой паре, старший научный сотрудник какого-то мудреного НИИ, с которым они познакомились во время стоянки в Саратове, где туристов водили в местный краеведческий музей, не отходил от нее ни на шаг. Обнаружил в ней интересную собеседницу, разносторонне развитую натуру, поджидал во время прогулок по палубе, заводил умные разговоры. Она преображалась на глазах: хорошела, смеялась, бросала на него дымчатые взгляды.
«Черт его знает, – думал он вышагивая вслед за ними по узким палубным переходам, – может, я действительно проглядел в ней что-нибудь особенное».
Годы их связи в творческом отношении были для него провальными – все свободное время занимала любовная канитель. Дежурил, когда возвращался из командировок муж, в скверике напротив ее дома, смотрел на окна их квартиры, цепенел видя сквозь стекла, как она появляется на кухне, возится у плиты. Дома сочинял небылицы, попадался на вранье, переносил скандалы. Не считался с чувствами жены, взрослой дочери. Все положил к беломраморным ее коленям.
Глядя на текущую за бортом воду думал потерянно: как такое могло случиться? Почему я здесь, на чертовой этой посудине? В рабочую пору, среди беззаботных, праздных людей? Куда девалось мое самолюбие, кто вертит беличье мое колесо? Куда я плыву, черт побери?
– Куда плывешь, кунак? – окликал его с кормы весельной