Всегда припудрено туманцем, взгляд смочен росой. В целлофановом мешочке она носила несколько просфор, которые откусывала по кусочку перед молитвой. Как правило, их было пять, что напоминало о чуде, когда Иисус накормил пятью хлебами пять тысяч человеческих душ. На них изображали святых и кресты, почти на каждой был оттиск греческих букв «Иисус Христос побеждает». В течение недели все пять просфор по кусочку таяли накануне утренних шопотливых молитв. К концу недели тетя Люба вновь посещала церковь, подкладывала в сумочку тело Христово, крестила его, крестилась сама, крестилась при входе, крестилась, когда крестился батюшка, крестилась, когда все крестились, крестилась перед иконами, после своих молитв и на выходе. Каждое движение было размеренно и плавно, будто рука ее двигалась по линейке, от сердцевины лба к невидимому пупку, от левой чаши своих плечей к правой. И столько в этом неслось легкости, что я никак не мог уловить связь между тем крестом, который тянул на себе в гору Христос, его окровавленным терновым венцом лбом, изрытым ранами телом и этим воздушным знамением. А может той связи и не было… какая тут связь, если я даже Варнике мог разгадать с трудами.
Внимательней остального, в храме я разглядывал крылатых зверей. На них будто все вокруг и держалось. И росла во мне вера, что если такие величественные крылатые львы и быки покорились всем этим святым и стали служить подле, то, может, и правда все это. И нечего тут вести споры, есть ли кто там в небесах, кроме дождя и грома, или нет. Есть ли душа или нет, куда важнее, как мне показалось, ощущение некой высшей силы, перед которой можно склониться, даже если ты царь и король вроде крылатого Льва. Склониться и стать существом где-то между землей и небом, не сходя со своей звериной дорожки.
В остальных образах я читал красоту мысли и победу образа над самим происшествием. Георгий Победоносец, пронзающий змея одной лишь спицей. Нерукотворный лик Христа, его кровь и пот на пути к Голгофе, застывшие на льняном платке, поданным девушкой Вероникой. Его последний портрет при жизни, неповторимый и точный. На горе его ждала вершина мук, о которой он знал, знал все и остался. Его дух нельзя было убить. После этого он и воскрес. С тех пор я, наверное, и рисовал его на всех своих пиратских кораблях. С ним они б точно не знали ни глупой смерти, ни голода, а по ночам, когда в море смотреть некуда, он бы рассказывал свои притчи, и все бы кивали ему в такт постукивающим о борт волнам. На моих рисунках он всегда улыбался, синий нимб над его головой ярко светился желтым, а нос был повернут налево, как L, по-другому я рисовать еще не умел. Я б, конечно, мог срисовать нос с икон, но на них нос был выделен незаметно и так тонко, что у меня бы вышла все та же L, только с дырками в неопределенных местах. Папа говорил, что мой прадедушка был иконописец и нарисовал этих икон с тысячу, а то и больше, но подписывать те иконы было нельзя, поэтому и не найти их теперь, как ни старайся, и свечки в подсвечники ни вкручивай – не найти.
Тетя Люба помогла мне составить молитвослов. Печатными буквами,