или воспоминания. Я видела её – или себя – чужими глазами. Она была так же молода, как и я. Но лицо её, совершенно простое, было самым обычным, и волосы нелепо короткими, жидкими, фигура – слишком спортивной, чтобы быть по‑настоящему привлекательной. Она жила там, где‑то там, далеко. Да, она была другой. Но я все‑таки стала ею, и уже не во сне, где все нереально, сказочно и эфемерно, а наяву. Я помнила пока ещё очень немногое из её жизни. Она же, пока была жива в том мире, ничего не знала обо мне. Хотя, кажется, она видела наш мир и мой дом в своих снах, и не раз. И не по своей воле, но она ворвалась в меня.
Она была резкой, своенравной девчонкой с замашками мальчишки‑хулигана. И как это могло случиться, что я вдруг не только узнала о ней все наяву, а словно узнала какие‑то новости о себе самой? Словно Мариэла Виттмар жила двумя жизнями одновременно, каждая из которых текла совершенно независимо от другой. Словно она все это время была в забытьи, и вдруг очнулась и вспомнила о себе что‑то такое, что раньше было скрыто. Это смахивало на начальную стадию шизофрении, я чувствовала, что во мне теперь параллельными рядами идут две судьбы, два пласта воспоминаний, два характера.
Но самое странное во всем этом было то, что прежде, чем вспомнить и увидеть ту девчонку, которая силой вошла в меня, я вспомнила тех двоих, которые все время были рядом с ней. Я поняла, что виновата перед ними, что я их люблю, и мою вину перед ними и боль от того, что я не с ними, заглушить было ничем невозможно. И с тех пор, как я это поняла, я перестала паниковать и бояться произошедшей со мной перемены. Я перестала думать о Кате – так звали ту девчонку – как о другой, непрошено вмешавшейся в мою жизнь. Я стала думать о ней, как о себе.
Мариэла сдавалась. Отступала. Безмятежное существование в окружении красивых вещей, добрых и приветливых людей, привычный, милый сердцу образ жизни – все это вызывало горькую досаду. И отчаяние, от которого хотелось выть, кидаться на стены, или по крайней мере, разбивать то, что можно разбить.
Я выходила в свой прекрасный, ухоженный сад, который всегда мог взбодрить, успокоить, но пребывание в саду теперь с новой силой вызывало чёткие, связные видения: то воспоминания, то отрывочные картины настоящего, происходящего там… не знаю, где оно, это самое «там».
Одер считал, что я серьёзно больна. Я, и правда, была похожа на больную первые несколько недель. Но тогда я была испугана и подавлена, сначала мне казалось, что кто‑то играет со мной в злую, жестокую игру. И только когда новые видения соединились со старыми снами, все встало на свои места…
Шум мотора, возникший под окнами, оторвал меня от размышлений. Я встала и подошла к окну. Фелим и Одер собирались уезжать. Фелим уже сидел в машине. Я вдруг поняла, что непростительно дурно обошлась с Одером только что, и мне стало стыдно. Он любил меня, в этом не было никакого сомнения. И Мариэла любила его. А Катя Орешина с ужасом понимала, что тащит Мариэлу за собой прочь от прежних привязанностей, заполняя все моё существо своими.
– Мари, я готов, – раздался голос Одера. Я обернулась к