наивное вранье. Знаете, это похоже на то, когда кто-то верит в какую-то чушь и пытается это доказать, а ты слушаешь из уважения и вежливости. Мне противно, что я всё это слушала, одобрительно кивала головой; во мне был страх огорчить или обидеть. Тот, кто будет это читать, даже не представляет, как я злилась и негодовала, что моя мать та женщина, что требовала от меня и воспитывала во мне высокие моральные принципы, думает и говорит с точностью наоборот.
Ближе к весне она превратилась в живой скелет. Стоны не прекращались ни днем, ни ночью. Я просыпалась под них, я возвращалась из школы, и протяжное сипение встречало меня. Я делала уроки под звуки сдавленных мучений. Я засыпала под протяжные болезненные причитания, наполненные не словами, а звуками, в которых была не только физическая боль – в них было сожаление о пройденных годах. Была ли мать моя счастлива хоть немного? Думаю, нет.
Едва первые весенние лучи касались земли, я выбегала на улицу и кружила в окрестностях дома, напевая простые мотивы и звуки. Так мне было легче, я чувствовала себя живой, а не гниющей заживо вместе с матерью. Мне было неприятно находится с ней, и дело было не в тягостных разговорах и вечных жалобах, а в беспросветной глупости, в которую она верила. Однажды заметив, что у меня тёплые ладони, она заключила, что я могу лечить – исцелять ладонями. Она просила прикладывать их к её спине, руке, голове… И в том подростковом возрасте я хорошо понимала, что я не вылечу её, и даже не ослаблю боль. Она была уверена, что икона на её груди и мои руки могут сотворить чудо, а это очень сильно меня злило, и я нутром понимала, что она пытается переложить ответственность за своё лечение на меня, на знахарей.
Я стояла на погребе и под весенними лучами выдавливала из себя высокие бессмысленные звуки. Мне было хорошо, душа была свободна, и я знала, что всё наладится. Мне стало легко, напряжение и страх ушли, я успокоилась. К сожалению, ненадолго. Стоило вернуться в дом и войти в комнату, как в меня полетел укор: «Ты пела! Тебе так весело? Ответь, чему ты радуешься?».
Мать трясло, слезы блестели на глазах. Я недоумевала: как она могла услышать? Погреб стоит за домом на значительном расстоянии, обращённый к нему глухой стеной. И чем больше она говорила, тем сильнее, я ощущала чувство вины, перепачканное злостью. Мне хотелось кричать: «Перестань быть жертвой! Перестань жаловаться на жизнь! Я устала слушать твои жалобы! Я устала от зависти и злобы!». Да, мне хотелось, чтобы она услышала меня. Услышала хоть раз! Но вместо этого я замирала, все мышцы в теле сводило. Словно удавка затягивалась на горле, когда я продолжала её слушать, а не кричать о своей боли.
Мне всё чаще снились кошмары, где что-то страшное подкрадывалось ко мне, открывало рот с протяжным мычанием и желанием поглотить. Я билась во сне, вырываясь из его цепких лап, а когда открывала глаза, страх охватывал ещё сильнее – это ужасное мычание долетало из соседней комнаты. Кошмар был не во сне, он был в реальности. Сердце сжималось… И только через доли секунды я понимала – это стон моей