влажного мха да горелого торфа. Также ей как-то удалось перед уходом прихватить и его электрошокер.
– Блядь! – сообщил Ривера никому в особенности.
7. Робкая Кака и Смерть
Этюд в печальных тонах: Софи Ашер – за столиком для пикников у края игровой площадки, вдали от прочей детворы, без доступа к друзьям, смеху и веселью, обреченная смотреть на них лишь издали, словно какая-то изгнанница, – была приговорена к перестою.
А он прошел через всю детскую площадку, не то прихрамывая, не то мягко пританцовывая, как будто бы под его шагами щетки отбивали ритм на малом барабане. Он был высок, но не слишком, худ, но тоже не чересчур, облачен в разные оттенки мягко-желтого – от ботинок до шляпы, последняя – хомбург масляного окраса с крохотным красным перышком в ленте лимонного оттенка. Уселся напротив Софи и вытянул длинные ноги под столом.
Софи его увидела, но не оторвалась от раскрашивания лошадок. Дядька носил темные очки в довольно пасмурный день, что тетя Кэсси объяснила бы тем, что он защищает сетчатку от ультрафиолетового излучения, а тетя Джейн – тем, что он мудозвон.
– По-моему, вам сюда нельзя, – сказала Софи. Калитки на детскую площадку не было, а через само здание мимо монахинь он вряд ли прошел.
– Это ничего, – ответил желтый дядька. Голос у него звучал дружелюбно – вроде как с южным выговором. – Чего грустим, дитенок? – Он улыбнулся, показались только его нижние зубы, один золотой, а потом надул губы так, чтобы стало похоже на ее печаль.
– Я на перестое, – ответила Софи. Через плечо она бросила яростный взгляд на сестру Марию la Madonna con el Corpo de Cristo encima una Tortilla[10], монахиню-ирландку, которая лишила ее переменки и обрекла на ссылку в этом хладном чистилище у самого забора. Монахиня вернула ей этот взгляд с суровой тонкогубой решимостью – пантомимой гнева. Дядьку в желтом при этом она, похоже, вовсе не видела, а то, скорее всего, оказалась бы недовольна еще и этим.
– И как же ты попала в эдакую передрягу, дитенок?
– Я им сказала, что мне домой надо, чтобы сходить в уборную, а они ответили, что нет.
– У вас же уборныя и в школе имеются, правда? – Слово “уборные” он произнес с “я”, а не с “е” на конце, и Софи это понравилось – и она решила, что отныне сама будет говорить так же.
– Мне по-большому надо было, – ответила она, откладывая цветной карандаш и поглядев на желтого человека впервые. – А я не дома по-большому не хожу.
– Так у тебя, значит, робкая кака. Это ничего, у меня тоже так бывало, когда я был маленький. Драть, сучкам этим полагается уважать привычки личности.
– Я им то же самое сказала. Но они все – антисемиты.
– Туточки я тебя не очень понял, дитенок. Это ж католическая школа.
– Ну, я сюда хожу, потому что она рядом с домом, но сама я еврей.
– Да что ты?
– И сирота, – мрачно добавила Софи.
– Ай, как это грустно.
– И собачки у меня сбежали.
Он качал головой в такт грусти ее рассказа, но тут остановился и поднял взгляд, стоило ей