выждал, когда вода подняла плот, бросился в ночное море и поплыл. Вот он в сумерках на берегу, исчез на долгих десять минут. Значительно правее сигналит – чисто. Борис догадался, всего-то ограждение для купальщиков, мать-перемать.
Таня ездит на другой конец суматошной Москвы. С уходом Бориса и Якова «Бюро труда моряков» на Первомайской улице не закрылось. Она говорит кратко тридцати – сорокалетним, уже повидавшим конторы по найму крепким мужикам:
– Оставьте телефон, мы вам перезвоним. – Более ничего она не может. Поток иссякал, Таня не решалась закрыть бюро. Об угоне лодки прочла в газете и поняла: они. Пришла на Первомайскую, чтобы закрыть контору навсегда. Перед дверью на корточках спал человек. В несвежей одежде, кисти рук в посеревших бинтах. Валялась на земле на сигаретных окурках сумка с английской надписью «Мне повезет».
Витя Иваненко рассказывал о подлодке. Ждала: зачем и куда ее погнали. Этого он не знал. Знал о больнице, он был подпольный ожоговый пациент. Шел потом к российской границе и оказался ненадолго в рижской тюрьме. Опознал в незаметном зеке Толю Липкина. Тот каялся – выдал моряков полиции и, нетрудно понять, контрразведке. Плакал и бил себя в куриную грудь. В тюрьме Витя жалел собак. Они гремели цепями вдоль внутренней невысокой стены. Бросались на заключенных, тренированные: человек, пахнущий камерой, отнимет миску. Ее и сторожили. Говорили, тюремные псы на цепи больше двух лет не живут.
Таня почувствовала, муж ушел опасно и надолго. Он называл Тане гамбургскую фирму «Фриц и Джек».
Вите некуда идти в Москве и не с кем говорить о жене и дочери. Беззаботные, они прожили годы за его деловитой настойчивостью и сейчас, он уверен, ни на что не могут решиться. Жена растерянно собиралась учительницей в русскую школу, да вот беда, к тому надо знать латышский язык. Виктор преувеличивает возможности и интерес разведки «Сардзе» к делу, и потому лишь однажды позвонил из Москвы.
Витя стоял у ее двери жарким полуднем начала осени. Деревья за окном ожидали осенней грусти. Тихо на втором этаже, окна открыты в сад, словно и не в Москве. Говорили за столом, Вите легального въезда в Латвию нет. Найти в Риге надежного человека и вывезти семью до граничного русского города Себежа. – Лишние предосторожности, – подумала практичная Таня.
– Пожар, больница, тюрьма и суд его надломили. Деньги она даст. Витя глядел смущенно, неотрывно… безнадежно. Обсуждали, скоро ли ждать Бориса Николаевича, через две, три недели? Витя встал и подошел, неровно ступая. Поцеловал, откинув ее волосы, в нежную шею. Она не подозревала, поцелуй у корней волос так сладок. Уносимая осенью за окном и осенью своей жизни, Таня не отстранилась.
Борис о несчастной вдове Вале и думать не мог. В первые дни в Москве он не видел ничего. Знакомые стены, выхоженный текинский ковер на полу, помнил, что привез из Средней Азии. Видел жену, сына, но из другой жизни. Получив условленные письма от ребят, стал спокойней. Радист по своей воле остался в Германии. Полагает