Русские своих не бросают: Балтийская рапсодия. Севастопольский вальс. Дунайские волны
уверяли, что он всего лишь партийный работник. Женился дед тоже на дочери беженцев из Испании, Ане Элеоноре де Леон и Понсе, по паспорту – Анне Хуановне Де-Леон. Первым из шести детей был мой отец, Хулио Хуанович Сан-Хуан.
Когда мой отец был в командировке на Кубе в начале восьмидесятых, он познакомился с моей мамой, Барбарой Свенсен Веласкес, и вскоре они поженились. Первого ребенка они назвали в честь и деда по отцу, и деда по матери – Хуаном. Меня же мама назвала Александром, в честь Александра Сергеевича Пушкина. Жили мы в Москве, а потом отца перевели в Питер, аккурат когда я должен был пойти в первый класс. И узнав, что мое отчество Хулиович, одноклассники начали надо мной издеваться.
Когда я пожаловался об этом матери, она поговорила с отцом, и он отвел меня в секцию борьбы самбо, после чего издевательства надо мной каким-то волшебным образом прекратились. Пришлось всего лишь немного помять двух самых наглых приставал.
Потом были успехи не только в школе, но и в спорте. Когда же я посмотрел фильм «Офицеры», то сразу решил, что у меня будет лишь одна профессия – Родину защищать. К слову сказать, никто из моих близких родственников не захотел «репатриироваться» в Испанию, когда появилась такая возможность – все, начиная от дедушки с бабушкой, были патриотами СССР, а потом и России. Конечно, мы все ездили в гости к родне в Испанию, где было хорошо, тепло, и встречала нас родня весьма радушно. Но тем не менее для нас это была лишь родина предков, но не наша родина.
Так что вырос я русским патриотом, и в результате стал не инженером, как этого хотели мои родители, а морским пехотинцем. Конечно, ни одной «настоящей» операции у меня не было – мы ни с кем не воевали, а в Чечне уже царил мир, – но тренировались мы в последнее время много, и мне не терпелось поскорее попробовать себя в деле. Но я отдавал себе отчет в том, что это было весьма и весьма маловероятно – разве что наконец-то начнется освобождение Новороссии с моря. Крым-то я пропустил…
И вот сижу, никому не мешаю, починяю примус – тьфу ты, читаю «Сто лет одиночества» Маркеса – по-испански, чтобы не забывался язык предков, – тут вдруг заходит ко мне Коля и говорит:
– Саш, отложи беллетристику – серьезный разговор есть.
Мы уединились в капитанской каюте, и он меня прямо с ходу спросил:
– Саш, какой, по-твоему, сейчас год на дворе?
– Две тысячи пятнадцатый, а что? – с удивлением ответил я.
Николай как-то загадочно посмотрел на меня, а потом и говорит:
– А если я тебе скажу, что сейчас тысяча восемьсот пятьдесят четвертый год от Рождества Христова – что ты на это скажешь?
Я посмотрел на него с недоумением – шутит он или нет, а потом осторожно спросил:
– Коль, а в чем тут, собственно, прикол?
Николай ничего не ответил на мой вопрос, а просто включил телевизор, стоявший у него в каюте. Но никакой картинки на экране не появилось – только черный квадрат, прямо как у Малевича (ладно, не квадрат, а прямоугольник). Он пощелкал «лентяйкой»,