Бэр вот не мог связать двух слов. Он побывал во рву. В другом, не в Бабьем Яру. Но одинаково раздевали и расстреливали и в Яфеевке, и на Бронной горе, куда вывезли брестское гетто, и в Жабинке, где (читали они в архивной рукописи) …
…расстреляли восточников и где какая-то спасительница из местных успела увести из-под расстрела детей Песи и Гольдфарбов. На следующее утро был я на том месте и видел на траве и на ветвях разорванную женскую и детскую одежду. Едва присыпанная землей яма вздулась, большая трещина легла по диагонали, а посередине пенилась кровь, которую тяжесть земли поднимала по трещинкам вверх.
О Белзеце. О душегубках Треблинки. О забитых дубинками в Литве, о повешенных вверх ногами в Понятове. О расплющенных танками в Кривом Роге. О сброшенных в шахту в Краснике. О затравленных собаками в Ясеноваце. О запытанных в Штутхофе.
Кнут! Сверло в живой череп! Паяльные лампы! Ледяные ванны!
Найди, что способен, Вика, разлепи уста слов, засыпанные землей.
Бэр: «Я сам писать не могу. Могу вот только печатать чужое вот. По крохе разыскивать, восстанавливать».
Значит, за них пусть выскажутся документы. Найденные в спецхранах, отреставрированные, с восстановленными купюрами.
Кому судьба готовить их, сопоставлять, вести поиск? Чей это долг?
А чей же, как не мой, сказал себе Виктор.
Сказал… и унесся мыслью куда-то в иную степь. С речью Лёдика в руках добрел до чугунного барьера. На решетке у соседних дверей хлопало и моталось одеяло в резкую шотландскую клетку. Клетка сочетала в себе равное количество красного, зеленого, желтого и синего. Виктор думал, до чего неприятно, когда всего в смеси поровну, ни один цвет не подчеркнут, ни одно сочетание не выделено. Результат агрессивный, давящий. То ли дело, когда есть цветовая доминанта. Когда понятна идея и виден вкус. Тогда это искусство.
А звонок Жабовой Змейки прост и груб, как вот эта шотландская клетка. Даме из «ЗоЛоТа» плевать, до чего Виктору сейчас несладко. Ей бы только интерес к своему товару раздуть.
Впериваясь в печатный лист, но не видя написанное, Виктор следил, как в волшебной коробочке памяти разворачивается рельефный, полный запахов, звонкий эпизод. В годовщину Бабьего Яра в сентябре шестьдесят шестого Симе и Лере было по пятьдесят три, Вике восемь. Внучонок был им сыном. Наконец обретя покой, наново обустроив дом, дождавшись из всех пленов и после всех геройств живого и даже не израненного мужа, Лера получила вдобавок ко всему еще и от дочери «на поиграться» розового Вику – новенького ребеночка, благодать!
В те годы Лера цвела даже ярче, чем в молодости, с ладной фигурой, сияющей кожей, пышными волосами, с медным браслетом (один целитель в Пуще-Водице продавал от давления) почти у локтя на округлой руке, в присланной с оказией бруклинским кузеном двойке цвета «яффский апельсин» и с янтариками на шее. Она чудесно выглядела, Лера, когда выплыла в коридор встречать распаренного, в багровых пятнах на щеках Лёдика и вялого, окаменевшего мужа.
В доме готовили