её Рейки. Это ей помогает. Пока держу ладони на тех местах, где кололи, – один плач: горький, тоскливый плач обиды, а только уберу руки – сразу другой плач: острый, надрывный плач боли. И вопль: «Не убирай!!!»
Но мне иногда всё же приходится на секунду оторваться от неё: чтобы закрыть двери бокса и тамбура. (Никто не закрывает! Ни врачи, ни нянечки, ни медсёстры. Выходят – и оставляют всё нараспашку. Вот и работаю весь день швейцаром. Потому что при открытых дверях и холод, и шум.)
И ещё надо детку отпаивать. Каждый глоточек совершается после моих бесконечных мольб. Дважды уже приходили и грозили капельницей. Ксюша испугалась. Капельницу не хочет! Потихоньку начала пить. Веду учёт каждого выпитого глотка. Пытаюсь по чуть-чуть кормить. Но еда не главное сейчас, главное – пить, пить, пить… Глотает с трудом. Горлышко всё обложено налётом.
Но вот что удивительно. На вопросы: «Болит ли горло?» – упорно отвечает: «Нет. Не болит». Хотя как оно может не болеть?! Удивительный ребёнок! К боли, которая у неё внутри, как бы часть её самой, – Ксюша относится с величайшим терпением. Или если сама себе причинит боль – тоже терпит, молчит, ни за что не признается, что больно.
Но вот к боли извне…
* * *
Это было всё ещё первое утро.
Неожиданно меня вызвали на лестничную клетку: «К вам пришли». Выхожу – и вижу Антона! «Боже мой, родненький!» Страшно перепуган и удручён тем, что мы с Ксюшей тоже оказались здесь. Мы стояли на маленькой площадке у лифта – место для неофициальных свиданий с родственниками. (Вообще-то свидания запрещены).
«Как Ксюша?» – «Плохо, милый. Пока ей очень трудно. Молись за неё». – «Я молюсь…» – «Только ты бы не ходил ещё, а?» – «Так я уже здоров, мамася. Всё хорошо! Горло почти чистое, не болит. Чего ж не пройти два шага? Мы же рядом совсем». – «Да, это счастье, сынок: что мы рядом. И папе легче, и мне спокойнее».
Но вид у Антона был ещё очень и очень неважный. Сильно потрепала его эта дифтерия… Смотрела на него, осунувшегося, землисто-зелёного, и не знала: говорить ему или не говорить про Новый домик? Про то, что ансамбль из Питера съехал, оставив после себя объедки на столе, полное помойное ведро и горы грязной посуды, перемывать которые пришлось папе. А я, забежав в Новый домик, обнаружила… открытую дверь и разгуливающего по квартире твоего приятеля, Леонида.
И как этот Леонид драпал по лестнице, прихватив тяжеленный рюкзак, и я была уверена, что рюкзак набит тем, что он взял в нашем доме. Я крикнула: «Леонид, вернитесь!» Стояла у распахнутой двери, слушая быстро удаляющийся стук кованых башмаков по ступеням, и думала о том, что ты у меня очень чистый и очень доверчивый человек. Да, ты мне рассказывал про этого Леонида, у которого кличка – «нацист», который засоряет пространство вокруг себя фашистскими газетёнками, у которого непонятные заработки (скорее всего – просто воровство), а ты его жалеешь: «Бедный Леонид, он такой одинокий!» И хотя вся твоя компания бунтует