ни страданий, ни надежд. Но в комнату вошел Василий Васильевич Горюнов – замечательный художник грима. Он взял стул, сел напротив меня, долго смотрел и молчал. «Чего вы так? – сказал он, наконец, глядя с укоризной. – Нельзя так. Пробовать нужно. Искать. Вот завтра выходной, мы и попробуем. Поищем». И случилось чудо. В промерзший павильон собралась абсолютно вся техническая часть группы, и было предпринято все возможное, чтобы найти и снять новый грим Ефросиньи, угаданный Горюновым. А на другой день Сергей Михайлович, держа пачку фотографий, ворвался в мою комнату. Он был в восторге: грим найден!»
В кино Бирман пыталась играть как в театре. Готовилась к съемке сутками, приходила с утра на съемочную площадку, вживалась в образ по Станиславскому. И когда Эйзенштейн заявил, что на его площадке актер должен работать, как электрическая лампочка: повернули включатель – включил эмоцию, выключили – снова в нормальной жизни, – это ее оскорбило. Им было ужасно тяжело друг с другом, они ссорились, ругались, не раз жалели, что работают вместе. Серафиму Германовну коробили выражения «киношников», постоянный мат на площадке. Она очень болезненно реагировала на нарушение правил этикета. А «киношникам» Бирман казалась ужасной ханжой: ни покурить при ней, ни посплетничать, ни выругаться. Она, видите ли, тонкая натура. Она, понимаете ли, «сосредотачивается».
Актер Михаил Названов, игравший в «Иване Грозном» князя Курбского, писал со съемок своей жене Ольге Викланд: «С Бирман я уже несколько раз поцапался. Она ханжит вовсю. То я ногу при ней на стул положил, то я о чем-то постороннем перед съемкой заговорил, а сама сказала, что «сосредотачивается» (снимать ее начали часов через пять, и она успела «рассредоточиться»). Безумно смешное сочетание – она и Эйзен. Ему доложили, что вместо кого-то – дублер, он как рявкнет при ней: «Я не могу больше задницы снимать!» Видела бы ты ее лицо…»
В актерской трактовке образа Ефросиньи Старицкой, несомненно, много спорного. Критики писали об этом и после премьеры, и много позже. Внешность актрисы, рисунок ее движений – порывистых и стремительных – мало отвечают привычным представлениям о русской боярыне XVI века, но и выбор Эйзенштейном актрисы, и ее игра объясняются желанием противопоставить яркой, волевой фигуре Грозного столь же яркую и динамичную фигуру. Бирман играла, не боясь «нажима», с огромной экспрессией. Резкий профиль, широко раскрытые глаза, кривящийся от гнева рот – все это позволило Эйзенштейну и Москвину сделать крупные планы Ефросиньи особенно выразительными. И Бирман, будучи не только актрисой, но и интересным режиссером, понимала замыслы Эйзенштейна и умела их воплотить.
«Мне так хотелось сыграть по-настоящему Ефросинью, жить ее жизнью, жизнью главы рода. Но нельзя играть существительное. Образ находится только тогда, когда определишь его хотения. Все мое внимание было направлено на то, чтобы выполнить требования Сергея Михайловича и Андрея Николаевича… – вспоминала Бирман в книге «Судьбой