я в тебя выстрелю, пообещал кареглазый.
Ничего ничего я тебе это прощу ты наречешься Кифа и дай-то бог мой всемилосердный я до тебя доберусь раньше чем меня в петлю проденут, а то и тебя утащу вслед за собой, вот тебе крест, Джон Авраам перекрестился, вот так-то теперь прислушивайся Кифа когда по твою душу архангеловы трубы загудят и не забывай обещание мое как отче наш.
Молчите оба, повелел им горбоносый.
Эй начальник а можно мне свободную лошадь уступить, спросил Джон Авраам, я ведь не какой-нибудь индийский факир а тут земля горячая ей богу что твои угли.
Вечернее небо раскололось на куски. Облака плыли, как льдины. Холодные и далекие, скученные, отчужденные от этого мира. Воздух был горячим. Одежда липла к коже, под рубахой зудело, блестящие белки налились кровью, и кареглазый уже не мог выдерживать ни чей взгляд. Все становилось нечетким, и свое обескровленное лицо он постоянно утирал платком, лихорадочно и безуспешно, так как через секунду оно вновь покрывалось крохотными капельками пота, немедленно испаряющимися с его кожи, как влага, попавшая на раскаленную печь. Он раскачивался в седле и сухоребрая кобыла, чувствуя настроение всадника, мотала головой и трясла амуницией, и издавала плачущие звуки. В пересохших руслах между провалившимися ребрами очерчивается кустарниковая тень тюремной решетки.
Странное слияние людей, лошадей, одного мула и окружающего пейзажа в этом мрачном пекле, где стоячий воздух дрожал от зноя и мошкары, и тени, отброшенные пролетающими птицами, скользили в желтом-желтом выгоревшем пырее и по сучьям карликовых деревьев и кустарников, словно стаи летучих мышей. Он молился, чтобы поскорее наступила ночь. Но этого не происходило до тех пор, пока они не увидели вдалеке взлохмаченную опушку, и отдаленный холм походил на голову отшельника, смиренно склонившегося перед солнцем, будто для пострига. Палившее беспощадно, оно наконец-то закатилось, как глаза мертвеца. Ночь они провели в тишине и молчали, нетерпеливо выжидали у костра. Грызли обугленные тушки с опаленными волосками в поджаренной шкуре, наблюдали за далекими неземными огнями, и оптические иллюзии ослепительно иллюминировали, чередуясь между собой в этом балагане беспорядочных превращений по мере того, как звезды продвигались по небосводу, оказавшись, как и все прочее, пленниками общей композиции, узниками какого-то замысла, который никому не постичь. И в этих странных местах даже люди, которых он считал настоящими, могли оказаться не более чем плоскими фигурами, наклеенными в различных позициях, из которых они переходили как бы друг в друга, словно их нужно было быстро тасовать, чтобы получилась последовательность телодвижений, например походка или что-то подобное.
И все это происходило с ними на выпуклой замкнутой поверхности вращающегося шара оракула, длиннолицый храпел, горбоносый бдел над Авраамом, а кареглазый ворочался. Утром вновь солнце надулось багровой головкой полового члена перед семяизвержением. И они, не дожидаясь,