не пишу, я не пишу по-английски, – наивно ответил Петр, – но у меня есть идея. Я как раз подумал, что, может быть, если ты захочешь, мы сможем вместе написать сценарий. Представь, это черное здание без окон напротив – «Reincarnation» банк.
– Что?
– «Reincarnation» банк, – понизив голос, повторил Петр. – В один прекрасный день жители города просыпаются и замечают, что в их городе строится какое-то странное здание. Строительство окружено тайной и идет фантастически быстро – черные стены растут… окон нет. Что это? Тюрьма, сумасшедший дом или гигантский крематорий? – Он воодушевился и сделал слишком большой глоток горячего кофе. Пока он двигал ртом, как вытащенная из воды рыба, Таня глядела в окно – здание было не черным, а темно-серым, оно стояло между двумя одинаковыми небоскребами и выглядело гораздо массивнее их, хотя и было намного ниже. Стена, обращенная к кафе, действительно не имела окон, вместо них разного размера и формы ниши складывались в рисунок, напоминавший искривленные соты.
– Что нужно так прочно отгораживать от мира? – отдышавшись, продолжал Петр. – Или от чего надо так прочно отгораживать мир? Или просто не смешивать? А здание растет и растет, пока не превращается в огромную черную коробку, вот в эту… а? Как тебе это в качестве киносценария?
Таня улыбнулась. – Осталось только написать, протолкнуть и станцевать на банкете по случаю получения «Оскара». Но мне даже и танцевать не хочется.
– Это ты просто устала. – И добавил: – Я тоже устал.
– Интересно, отчего бы я устала? – я все время сплю.
…Год после смерти Натана Александровича был очень тяжелым. Она не тосковала по покойному – он умирал так медленно, менялся так тягостно, что очень долго она помнила его только таким, каким сделала его болезнь: чужим, холодным, молчаливым, ушедшим куда-то, где никому рядом с ним не было места. Таким она долго его помнила, и потому почти не вспоминала весь тот первый год после его смерти. Но она стала очень беспокойна. Иногда – и все чаще и чаще – беспокойство обострялось до тоски и страха. Тогда ей начинало казаться, что есть одна главная причина такого состояния, и что если она найдет эту причину, душная пряжа, прочно опутавшая ее – присутствие этой пряжи она ощущала физически, – размотается, отпустит, исчезнет, и можно будет снова дышать, не боясь следующего момента. А следующий момент того и гляди накроет с головой, и уже не вынырнешь из него без потери чего-то очень важного, без чего ты уже не ты. Каждый раз после того, как страх отпускал, она несла себя несколько дней, как хрупкий стеклянный сосуд – ей казалось, что даже походка ее меняется. Часть ее существа превращалась в настороженного и искушенного цензора, и каждое слово, движение, эмоция долго и тщательно проверялось им – без этой цензуры ничто не принималось ею.
Но тоска возвращалась. Ее возвращение всегда предчувствовалось и предчувствием этим всегда было одно и то же ощущение, болезненное, как укол в сердце – ей мгновениями казалось, что она где-то далеко-далеко от того места, где она в этот