Диву даешься, на какие экстраординарные вещи решаются люди… с расчетом на куш. Ведь там поджог, Ванюша, – я сразу понял. Толковали, мол, сторож лампу разбил… нет, это, знаете ли, не лампа.
Ванюша кивнул, давая понять, что разговор закончен.
– Я у вас видел книгу, – с еле заметным и странным усилием сказал ему вслед Константин. – Вы выходили с ней на кухню. Стихи. Не могли бы мне одолжить?
– Не моя, – ответил Ванюша, не оборачиваясь. Ему, вспомнившему, о какой книге говорит Константин – по странному совпадению, стихи знаменитого русского поэта, о котором плакалась Евгения Федотовна и о котором сокрушалась бесхитростная Ася, напрасно пестовавшая в кавалере вкус к прекрасному, – не понравилось, что Константин вернулся к скользкой теме, которая из-за недавнего, с трудом похеренного скандала была Ванюше неприятна, и он заподозрил соседа, что тот шпионил у косяка – или приходилось признать, что у Константина такой же обостренный слух, как зрение и обоняние. – Из библиотеки… мне девушка давала, я вернул ее уже.
И, отдаляясь от скользящего шелеста «жаль…», он пошел к себе в комнату, где тяжелые – словно литые – бархатные шторы на окнах складывали в темноте причудливые фигуры, вытаскивавшие непроизвольные страхи из таких глубин подсознания, что Ванюша, не слишком впечатлительный по натуре, часто вздрагивал, натыкаясь взглядом на эти диковинные конфигурации. По ночам его комната с обилием линий, рельефов и орнаментов казалась ему зловещей пещерой – логовом неприятельского божка с изысканным, порочным и насмешливым нравом. Поэтому он поспешил к окну, задернул пыльные, отдающие тленом полотна и вдруг, замерев от мороза, сковавшего позвоночник, в безмолвии, которое не нарушали звуки сонного города, понял, что в его комнате кто-то есть.
Но если занавесочные призраки обычно пугали Ванюшу абстрактным дискомфортом, то теперь на него свалился не отвлеченный испуг, а очень конкретное, унылое и омерзительное чувство, занывшее и засосавшее в желудке и грозившее вот-вот вывернуть внутренности наизнанку. Источник был понятен – Ванюша обернулся к углу, из которого исходило злобное свистящее дыхание. Некто сидел в резном банкирском кресле, едва угадываясь в комнатном мраке, и лишь золотистые локоны, на которые как раз падал луч из щели, рассеивали вокруг головы тусклый свет.
Эти маскарадные, словно бутафорская корона, кудри не обманули Ванюшу, который тут же, печенками узнал ночного гостя – знакомого по прошлой жизни, – хотя тот, воплощение аристократического тона, фиксировался в его памяти как антитеза цыганского балагана и как противоположность любой вульгарности, в которой возможны подобные парикмахерские экзерсисы.
– Что ко мне?.. – выговорил он одеревенелым языком, который вдруг перестал слушаться хозяина.
– Не рад меня видеть? – негромко, но отчетливо сказал гость.
Ванюшины глаза привыкли к полумраку и сосредоточились на вытянутом лице с высоким и бледным,