земле катились антоновские яблоки, одно за другим, гуськом. А Винсент стоял, вдыхая воздух легкими, сломанными, как стрела. Ему было празднично и трагично. Пиво кончалось. Машины стояли в пробке. Трамваи наперегонки мчались по рельсам.
– Я одет, как в шубу, в толпу. В моей квартире полно сломанных лыж, приставок, суффиксов, телеграмм, кроватей, потому что она одна.
День завершился. Пробежала собака. Прошел заостренный в небо чеченец. Винсент сел в автобус, везущий месячные, семя, почки, желудки, сердца, болезни, здоровье, груди, бедра, виски, портфели, пакеты, сумки, прочее, остальное. Автобус делал остановки, то есть делил предложения на слова. Поворачивал, следуя мысли, открывал новые виды и горизонты.
– Если так, – думал Винсент, – то поезд это длинное предложение, написанное на железе. Признание в любви, в танце, в смерти. Так это же слон, – продолжал он, – увидев в окне человека, у него уши льва, руки ребенка и лицо кабана.
Долго стояли в пробке. Ехали и тряслись.
– Я видел подобное только на картине Сутина. Мне мерещится или я знаю, что большинство людей с просроченным мозгом. Вот этот человек – дым, вот этот – костер, надо найти мелочь, чтобы заплатить за проезд, выйти, пойти за красивой девушкой, сгорающей на ходу, обрастающей возрастом, теряющей легкость, причуду, грацию.
Проезжали дома, похожие на скрещенные ноги всего человечества. Уходили во тьму.
– Зачем Верещагин рисовал восточный базар, гору черепов, выставленных на продажу, почему он не показал арбузы и дыни, лежащие рядом, ни к чему этот ужас, если это апофеоз войны, то что тогда остальное, такую груду можно отрыть на кладбище, в мирное время, значит, не все так просто, умирают и там и там, война – это когда люди убивают людей, мир – это когда людей убивают люди, животные, бог.
Внезапно в салоне стало шумно и светло, это вошла группа селебрити, она шутила, смеялась, разбрасывая солнце и деньги. В воздухе носились слова Коза ностра и Хади такташ. Они парили, вылетали из окон и влетали снова. Садились на плечи и головы. Винсент смотрел на улицу, как Блок смотрел на себя. Пьяный мочился на дерево, казах бил скина, девушка мыла волосы водой из колонки, полицейский ехал на лошади, луна светила вином. Испанским или грузинским. Чужим, не своим, сухим. Взгляд скользил по домам.
– В каждом из них смерть, жизнь, стол, радость, стул, диван, грусть, телевизор, завтра родительское собрание, ты сделал уроки, ужин почти остыл, мне прибавили пенсию.
Столб, провода, киоск. Остановка. Шаги. Ключ. Домофон. Квартира.
– Это мой родной город, здесь я родился, играл с братом, пока он не уехал в столицу, где работает сейчас инженером. Мне выходить, покидать теплый автобус, идти, кутаясь в шарф, шапку и куртку, открывать дверь, включать свет, разогревать суп, садиться и отдыхать. Хорошо, так говорил Маяковский, ему было жестко и прицельно, квадратно, чугунно, ядерно.
Винсент лежал на полу, слушая громко радио. Как бежит электричество, повенчанное с утюгами, лампочками, телевизорами, компьютерами. Когда же свадьба по имени Солнце. Так