сразу считать усталость и напряжение.
– Благодарю вас, автограф-сессия окончена! – возвестила Надя по-английски и по-немецки. – Мы с нетерпением ждем новых встреч.
– Ты спасла меня… – выдохнул Платон, когда Надя препроводила его в гримерку, подальше от кокетливых морщинстых прелестниц. – Одна женщина решила, что я поляк, и стала мне рассказывать, что у ее отца тоже польские корни.
– А, то есть это ты все-таки понял? Успел подтянуть английский?
– Не знаю, как объяснить, – Платон расстегнул рубашку, и Надя отвела взгляд. – Но когда дело касается женщин, я как-то лучше понимаю иностранную речь.
– Даже если эти женщины помнят Вторую мировую?
– А что? Та, с палочкой, была очень даже ничего.
– Фу, гадость. Дай мне это развидеть!
– А вот это уже эйджизм!
– Чего?! – Надя подняла на Платона глаза и тут же пожалела об этом: он уже вовсю выпутывался из концертных штанов.
– Как расизм, только про возраст, – он залихватски ей подмигнул, и Надя поняла, что он в очередной раз издевается. – Может, гульнем, а? Время детское, а я Вену так и не посмотрел.
– Поздно уже. С утра – вылет, – Надя заботливо водрузила костюм на вешалку.
– Да брось, тебе же хочется! Романтика, ночные огни, ресторанчик…
Наде и правда хотелось, но она знала, что не сможет долго молчать. Не пройдет и получаса, как совесть загрызет ее поедом, и она расколется. Признается Платону, что собралась передать его с красным бантиком на макушке другому агенту. И тогда все станет слишком сложно. Он начнет ее отговаривать, показывать умилительные пантомимы с пальцевым человечком. Или, не приведи господь, достанет виолончель и сыграет что-нибудь эдакое из популярного. Джазовое и хулиганское. И тогда все, пиши пропало. Конец всем грандиозным планам на светлое будущее. Надя сдастся, а дальше… Дальше по сценарию: падение в никуда и замызганная картонка на городской площади.
Потому-то она и отказалась от прогулки. И по той же причине соврала, что не хочет ужинать, и поскорее заперлась у себя в комнате в отеле, стараясь не слушать, как Платон напевает в душе. И даже в самолете раздобыла у стюардессы маску на глаза, сослалась на мигрень и сделала вид, что проспала весь полет. А в Москве, едва забросив вещи домой, поехала в агентство, словно боялась, что любое промедление заставит ее передумать.
– Олег Натанович? – постучала она в кабинет шефа.
– Да-да, Наденька, проходите.
Надя, сжав зубы, зашла. Она не любила, когда посторонние называли ее уменьшительным именем. Всегда представлялась полным. Надежда – звучно и солидно. Но почему-то каждый второй считал своим долгом через пару предложений понизить ее до Нади или и вовсе до Наденьки и Надюши. И ладно Платон: ему было позволено так ее называть, как-никак, столько лет дружбы за спиной. Но остальные? Почему они всегда опускались до подобного панибратства? Наденька – это ведь не знаток своего дела, не взрослая женщина, а какая-то девчонка в колготках, сморщенных на коленках.
– Олег