поклоном шедевры свои приносил для оценки. Может, эту планетку оно себе теперь подыскало, вдохновение-то? Аж завидно.
Он делает строгое лицо, стараясь не выдать своих эмоций.
А Василий пыхтит в уголке, страдает, пока столичный художник рассматривает его рисунки, Алевтина здесь же, суетится у стола.
– Я соседям сказала, что вы меня, Эдуард Олегович, наняли в домработницы. По хозяйству помогать, – напевно говорит она, косясь на Василия. Мол, это я соседям так сказала, но ты, друг любезный, уж передай по городу, как оно на самом деле обстоит. Все эти переглядки обскажи, да долгие вечерние разговоры. Не домработница я, а муза. – Вы, Эдуард Олегович, не переживайте. Ежели что, жене вашей так и передадут.
– Я вам, Аля, заплачу, – поспешно говорит он.
– Да чего уж там! Не чужие люди, соседи! Прошу грибочков моих отведать. Не боись, не отравитесь! Я их со сметанкой стушила, да в русской печке. Пальчики оближете!
Грибочки действительно на удивление хороши. Листов жмурится от удовольствия, уплетая уже вторую тарелку. Никогда такого не ел! Вот они, чудеса русской печки! Василий жует нехотя, глаза опустил в миску. Переживает. Учиться бы ему, да поздно. Да и жена ходу не даст. Ну что он, Эдуард Листов, может сделать для этого, безусловно, талантливого, но очень застенчивого и неприкаянного человека? Такому не пробиться, будь он хоть трижды гений.
– Водочки, может? Под грибочки? – улыбается ярким ртом Алевтина.
– Оно бы хорошо, – вздыхает Василий. – Только магазин-то, поди, закрыт уже.
– Так я принесла.
Подмигнув мужчинам, Алевтина ловко достает из кухонного шкафа бутылку водки. Когда только успела принести ее в дом? С кокетливой улыбкой местная красавица водружает беленькую на стол:
– Так что? Эдуард Олегович?
– Ну, не знаю, не знаю. Я вообще-то водку не пью. Только вино.
– А говорят, знаменитости пьют вусмерть, – качает головой Алевтина. – Брешут, значит?
– Рюмочку, пожалуй, выпью, – соглашается он. – За Василия.
Тот мгновенно тушуется, машет руками: нет, нет, не за меня, за вас! За столичную знаменитость. Вот простота! Надо бы его утешить, обрадовать, да нечем.
– Жаль, что поздно мы встретились, Василий… э-э-э…. – Черт, как же все-таки его отчество? Неудобно. – Ничего я для вас сделать не могу.
– Да не надо ничего! – испуганно машет рукой местный живописец. – Я ж так, показать. С детства тянет. Это ж сила такая, что дух захватывает! Нутро выворачивает. Ей, извиняюсь, как рвоте, удержу нет.
– Ну, сказанул! – качает головой Алевтина. – За столом, да при деликатной личности! Олух!
– Ничего-ничего, Алечка, я и не такое слышал. Ладно, выпьем. За талант.
– За вас, – разом поднимают рюмки эти Василий с Алевтиной.
Время летит незаметно. Он чувствует легкое опьянение и вновь радуется жизни. А ровно в десять вечера обращается к Василию:
– Проводите Алевтину до дома, сделайте одолжение. Вам, кажется, по пути.
Уходить