смотрит на Торопова как на игрушку. И уже представляет, как будет… как будет издеваться…
– За что? – чуть не выкрикнул Торопов.
За что с ним так? Он ведь… с ним не может ничего такого случиться… не имеет права.
Машина притормозила и свернула в сторону, подпрыгнув на выбоине. Под колесами что-то начало шуршать, мелкие камешки застучали по днищу.
Они съехали с дороги, понял Торопов, и едут в лучшем случае по проселку. Или даже по тропе. Лесной тропе, вон как мелькают тени, как солнечный свет раздробился на куски.
Они едут по лесу.
И это значит… Что это значит?
– Да не волнуйтесь вы так, герр Торопов, – усмехнулся Нойманн. – Сейчас вы все узнаете. Даю вам слово офицера. Вы ведь верите в слово офицера? Хотя… Вам, сотрудникам НКВД, вряд ли знакомо понятие чести. Комиссар может сделать все что угодно ради победы… как это? Коммунизма во всем мире.
– Я не комиссар! – крикнул Торопов. – Я не комиссар! Сейчас нет комиссаров. И НКВД нет! Нет! Мы живем в демократическом государстве! И с Германией у нас хорошие отношения! Вы понимаете? Мы уже двадцать лет… двадцать один год, как не коммунистическая страна. И я…
– Не нужно так нервничать, товарищ Торопов, – засмеялся Краузе и поставил ногу Торопову на грудь. – Если вы уже двадцать лет не коммунисты, то почему с такой нежностью вспоминаете СССР и даже надеваете советскую форму? Вы вот, насколько мы знаем, предпочитаете форму НКВД…
– Я никогда не носил форму НКВД! – задыхаясь, прохрипел Торопов. – Я…
– Он врет, господин штурмбаннфюрер, – с обидой в голосе произнес Краузе. – Он нам врет… Как же так, господин штурмбаннфюрер? Как можно нам врать?
Краузе дурачился, говорил тоном обиженного ребенка, но нога давила Торопову на диафрагму, а нож, кажется, проколол кожу на груди до крови.
– Он еще не понял, что нам врать нельзя, – сказал Нойманн и наклонился, чтобы заглянуть в глаза Торопову. – Нам врать – вредно для здоровья.
– Извините, господин штурмбаннфюрер, – вмешался водитель, – но при чем здесь здоровье? Тем более его. Разговор может идти о боли, о ее количестве, а вовсе не о здоровье. Еще раз извините, за то, что перебил.
– Да, товарищ комиссар… – Нойманн покачал головой. – Общение с вами очень вредно отражается на дисциплине. Младший по званию перебивает меня… Но с другой стороны, он ведь прав. Я был неточен. Действительно, при чем здесь здоровье? Каждое лживое слово обеспечивает вам несколько часов боли. Несколько дополнительных часов.
Нойманн достал из кармана спичечный коробок, взял из руки Краузе нож и несколькими уверенными движениями заточил спичку.
– Вот, казалось бы, – сказал Нойманн, вернув нож подчиненному и взяв спичку двумя пальцами. – Что может быть проще – заточенная палочка. Не кол, заметьте, не клеммы от полевого телефона, приложенные к яичкам товарища комиссара, а всего лишь палочка. Щепка. Но какие перспективы она сулит в руках знающего человека.
Нойманн взял Торопова за руку, тот попытался вырваться, но Краузе переставил свою ногу с груди