учителем труда, заведующим мастерской, где пацанов, нацеленных работать исключительно головой, учили хоть немного работать еще и руками, но также человеком, который считался совершенно незаменимым, когда в школе требовалось что-то отремонтировать, отладить, привести в порядок. За дополнительные услуги ему приплачивали, однако и эти выплаты, и учительская зарплата были лишь частью его дохода. Качарин, редкостный умелец-универсал, активно брал сторонние заказы, в том числе и от сотрудников гимназии. Цену назначал умеренную, а ремонтировал, отлаживал и приводил в порядок с максимальным качеством. Школьная мастерская, которую за пятнадцать лет своего учительства Андрей Васильевич умудрился не только сохранить, но и дополнительно оснастить, была исключительно подходящим местом для внеурочных занятий – никто не мешает и все необходимое оборудование, детали, прилады под рукой.
– Вообще-то я вас понимаю. Сам живу в двухкомнатной квартирешке с женой и близнецами, правда, комнаты раздельные, – вздохнул Горбунов. – Иногда тоже хочется куда-нибудь в угол забиться, чтобы никого не слышать и не видеть. – И тут же усмехнулся: – Но у меня единственное такое место – камера предварительного заключения.
– Нет, – поводил рукой в пространстве Качарин, – у меня все же лучше.
– По сравнению с камерой… оно, конечно, – согласился следователь и двинулся на выход.
Около самого порога притормозил, обернулся, спросил вроде бы серьезно и одновременно с улыбочкой:
– А вчера вы чего вдруг расписание свое нарушили?
– Вчера у меня была встреча с приятелем. Хотите, назову его фамилию, имя, отчество и телефон?
Горбунов пару секунд поразмышлял и произнес:
– Сейчас, пожалуй, не стоит.
И скрылся за дверью.
Андрей Васильевич посмотрел следователю вслед и подумал: как вовремя он договорился с приятелем о встрече. А ведь не очень-то хотел, в последний момент даже вознамерился все переиграть, остаться в своем убежище и заняться починкой Зойкиного утюга. Этот утюг стоил очень приличных денег, но при этом прослужил чуть больше гарантийного года, после чего отказался нагреваться даже до температуры парного молока.
К Зойке, то бишь Зое Ивановне Ляховой, в прошлом метательнице дисков, а ныне преподавательнице физкультуры, Качарин относился с симпатией. Крепкая, с накачанными руками, бойкая и громкоголосая, она была простая, искренняя и напрочь лишенная всяких выкрутасов. С коллегами не интриговала, перед начальством не выслуживалась, с ребятней управлялась, как образцовый батька-сержант с новобранцами. Временами ее упрекали в излишней прямоте и грубоватости, на что та неизменно отвечала: «Нечего носорога бальным танцам учить». Носорогом она называла себя, прекрасно зная, что за глаза ее многие, в том числе гимназисты, кличут просто Зойкой, но она не обижалась. «Па-а-думаешь, – говорила, – женщина я молодая, без навеличиваний обойдусь. Вон Капитолину Кондратьевну все Капитошей зовут, и ничего, а ей уже государство несколько лет пенсию