тело, я краснею. У него прямые волосы соломенного цвета, бледно-голубые глаза, а лет ему, по моим прикидкам, двенадцать-тринадцать, хотя по поведению он кажется старше. – Рыжая. Это даже хуже, чем черномазая. Кому ты такая нужна?
Слова его жалят меня своей правотой, но я вскидываю подбородок.
– Я, по крайней мере, не преступница.
Он хохочет.
– А я, выходит, преступник?
– Скажи, что нет.
– А ты поверишь?
– Вряд ли.
– Тогда какой смысл говорить?
Я не отвечаю, и все мы сидим молча – новый сосед заставил Кармина притихнуть. Я смотрю на пробегающий за окном пейзаж, унылый, безлюдный. Весь день то моросило, то нет. Небо водянисто, низко нависли серые тучи.
– У меня инструмент забрали, – говорит мальчишка немного спустя.
Я поворачиваюсь к нему.
– Что?
– Инструмент для чистки обуви. Банки с кремом, щетки. И как мне теперь зарабатывать?
– Никак. Тебя определят в семью.
– А, ну конечно, – отвечает он с сухим смешком. – Мамочка будет вечером подтыкать одеяло, а папочка днем учить ремеслу. Только я что-то в это не верю. А ты?
– Не знаю. Я пока об этом не думала, – отвечаю я, хотя, разумеется, думала. Прикидывала и так и этак: сначала разберут младенцев, потом мальчиков постарше, ведь фермерам нужны крепкие кости и сильные мышцы. В последнюю очередь девочек вроде меня, которых в дам уже не превратишь, слишком поздно, серьезной работы по дому не поручишь, слишком рано, да и в поле толку мало. Тех, кого никто не возьмет, отправят обратно в приют.
– В любом случае мы же ничего не можем поделать.
Он лезет в карман, вытаскивает мелкую монетку. Перекатывает в пальцах, зажимает между большим и указательным, прикладывает к носу Кармина, потом прячет в кулак. Раскрывает ладонь – монетки там нет. Он лезет Кармину за ухо, произносит: «Престо» – и подает ему монетку.
Кармин таращится в изумлении.
– Можно смириться, – говорит он. – А можно сбежать. Может, кому-то повезет и будет он жить-поживать да добра наживать. Один Господь знает, что с нами будет, а уж Он-то не проговорится.
Вокзал «Юнион», Чикаго
1929 год
Мы превратились в странную семейку: мальчишка – я выяснила, что его настоящее имя Ханс, а уличная кличка Голландик, – Кармин и я, обитатели нашего трехместного мирка. Голландец рассказал, что родился он в Нью-Йорке, родители его немцы, мать умерла от воспаления легких, а отец отправил его на улицу зарабатывать чисткой обуви, и каждый раз, когда он приносил недостаточно денег, стегал ремнем. И вот в один прекрасный день он перестал возвращаться домой. Присоединился к компании мальчишек, которые летом спали на какой-нибудь удобной приступочке или тротуаре, а зимой – в бочках и подъездах, в пустых ящиках на железной решетке на закраине Типографской площади – от машин внизу поднимались теплый воздух и пар. В задней комнате «тихого» бара он выучился по слуху играть на пианино, по ночам бренчал