младших эта тирада производит сильное впечатление, но те из нас, кому шесть-семь или больше, уже не раз слышали ее перед отъездом в приюте во всевозможных вариациях. Слова пролетают мимо моего сознания. Меня больше волнует то, что Кармин голоден, да и я тоже. На завтрак нам дали только кусочек черствого хлеба и жестяную кружку молока, и было это очень давно, еще не светало. Кармин капризничает, жует ладошку, видимо, привык так себя утешать. (Мейзи, например, сосала большой палец.) Но я не знаю, как спросить, когда нас покормят. Покормят, когда у попечителей будет время раздать еду, – и этого не изменишь никакими уговорами.
Я сажаю Кармина на колени. Утром, за завтраком, бросая сахар в чашку с чаем, я сунула два кусочка в карман. Теперь я растираю один из них между пальцами, облизываю указательный, обмакиваю в сахар, запихиваю Кармину в рот. Изумление у него на личике, восторг от того, как ему несказанно повезло, вызывают у меня улыбку. Он хватается обеими пухлыми ладошками за мою руку, прижимается к ней и засыпает.
От ритмичного постукивания колес меня тоже начинает клонить в сон. Просыпаюсь я оттого, что Кармин ворочается и трет глазки, а надо мной стоит миссис Скетчерд. Она совсем близко – мне видны розовые сосудики, похожие на прожилки на тонком листе, которые змеятся по ее щекам; пушок на нижней челюсти, кустистые черные брови.
Она пристально вглядывается на меня через стекла маленьких круглых очков.
– Как я понимаю, у тебя дома были малыши.
Я киваю.
– Похоже, ты знаешь, как с ними обращаться.
Кармин, будто по сигналу, ударяется в рев.
– Он, кажется, проголодался, – говорю я. Щупаю подгузник: снаружи сухой, но тяжелый. – И перепеленать пора.
Она поворачивается к голове вагона, через плечо манит меня следом.
– Тогда пошли.
Прижимая к груди малыша, я нетвердо поднимаюсь с сиденья и, покачиваясь, иду за ней по проходу. Дети сидят по двое-трое и провожают меня тоскливым взглядом. Никто не знает, куда мы направляемся, и, похоже, все, кроме самых маленьких, испытывают опасение и страх. Опекуны нам почти ничего не говорят; знаем мы лишь то, что едем в край, где на ветках, склонившихся к самой земле, растет много-много яблок, а на вольном деревенском воздухе гуляют коровы, овцы и свиньи. В край, где живут хорошие люди, хорошие семьи – и они готовы взять нас к себе. Я не видела ни одной коровы – да если на то пошло, вообще ни одного животного, кроме бродячих собак и самых выносливых птиц, – с тех пор, как мы уехали из Гэлвея, и теперь рада буду увидеть их снова. Впрочем, настроена я скептически. Слишком я хорошо знаю, что красивые слова очень часто не совпадают с реальностью.
Многие из маленьких пассажиров нашего поезда провели в Обществе помощи столько времени, что и вовсе не помнят своих матерей. Им будет проще начать сначала, броситься в объятия новой семьи, которая станет для них единственной. Я же помню слишком многое: просторную бабулину грудь, ее маленькие сухие ручки, мрачный коттедж, осыпающуюся