шу светом.
Мася
Соломон Волко́вич Нухлис был небольшого росточка, плотно сбитый, в меру упитанный, с фигурой пингвина. Он всегда появлялся перед потенциальным клиентом внезапно и решительно, и, не давая ему опомниться, наступал и бил наотмашь по слабым местам владельца будущего задатка.
Соломон Волкович жонглировал словами «старость» и «одиночество», как профессиональный жонглёр огненными булавами на арене цирка. Именно в эти исторические минуты он брал быка за рога и сбивал его с панталыку.
Его арсенал был доверху наполнен разнообразными вербальными орудиями психологического воздействия, которые, по его твёрдому убеждению, не оставляли жертве шансов на отказ. Начало атаки зависело не столько от личности раскаявшегося, сколько от тёмных пятен в его биографии.
Лицам с сомнительными доходами предлагался следующий речитатив:
«Не думайте, что вы самый умный и никто не догадывается, откуда у вас, что и когда». И тут же более мягким и доверительным голосом: «Ай, бросьте, да успокойтесь, я не за этим». Но его подопечный, живущий в вечном страхе, вторую часть монолога уже не слышал, и первое знакомство ему уже казалось далеко не первым, и он ощущал себя не на пороге собственного дома, а на скамье подсудимых.
После артподготовки наш герой отходил ровно на три шага от оппонента, доставал не первой свежести носовой платок, вытирал со лба пот, и, не давая партнёру прийти в себя, резко, по-боксёрски, подскакивал к противнику, насколько ему позволял живот, и выдыхал сакральные звуки, которые, словно кислород, наполняли слова, похожие на воздушные шары, особым символическим смыслом.
Так рождалась часть речи в виде цепочки ничего не значащих, на первый взгляд, предложений. Вот одно из них:
«Откуда я могу знать, что вы не знаете. Не заставляйте себя меня уговаривать, не поможет».
Да, он любил Александра Блока, Андрея Белого и считал себя их продолжателем, но эта тайна была скрыта за семью печатями глубоко в его душе, как сердце Кощея Бессмертного.
Когда сеанс одновременной игры с нервами и эмоциями противника подходил к концу, он ждал не оваций, а трансформации клиента в заказчика. Но были случаи, когда клиент, опомнившись от наваждений, в полуобморочном состоянии из последних сил пытался захлопнуть дверь перед его носом, но не тут-то было – ножка тридцать седьмого размера уже стояла шпингалетом в дверном проёме. Бывало, клиент, вместо того чтобы ударить по рукам, промахивался – ой вэй! – и Маклер, так Соломон Волкович себя называл, получал сами понимаете куда и за что, но не будем о грустном.
Представление о нашем герое будет неполным, если не сказать о главной черте его характера – доброте. На самом деле он был резок и вспыльчив только с насекомыми, а с людьми обходителен и деликатен, мягок и вкрадчив до неприличия. Правда, нежелание клиента сделать себя счастливым вызывало у него приступы ярости, кровь закатывала истерику, но это длилось несколько мгновений и больше походило на сполохи во время грозы.
Клиенты эти катаклизмы на лице Маклера, как правило, не замечали, их больше интересовали собственные заботы. Наш герой быстро усмирял свой гнев, кровь возвращалась в обычное русло, а беседа продолжала плавно протекать вдоль берегов, названных в честь продавца и покупателя.
Соломон Волкович всегда мечтал быть философом-филантропом, и даже меценатом. Его тянуло к беззаботной, красивой жизни, но ветер перемен сбивал его с курса, и он садился на мель в прибрежных водах неустроенности и ждал, когда ночной бриз удачи вспомнит о нём и унесёт к другим берегам, где не будет серых будней, очередей, где подачка в виде пенсии найдёт себе новую жертву. И в этом ожидании прошли его лучшие годы. Были ли они лучшими? Смотря с чем сравнивать, а сравнивать было не с чем.
Так он жил – не столько воспоминаниями, сколько надеждой, что в один прекрасный день всё изменится. Он даже представлял себе, как будет тяготиться роскошью и пустой болтовнёй моделей, желающих близости с ним. В такие минуты Соломон Волкович испытывал не прилив сил, а сонливость и депрессию, его одолевала зевота, воображение рисовало безрадостные картинки будущей жизни, пресыщенной и монотонной, ему хотелось всё бросить и бежать куда глаза глядят. Но опомнившись, он понимал, что никуда бежать не надо, что он и так дома и разорённая желаниями жизнь стоит на посту, как часовой, и охраняет его настоящее от кочевых набегов иллюзий.
Обычно такие настроения одолевали его глубокой осенью, когда набухали почки красного дерева заката. Он отмахивался от этих наваждений, как от назойливых мух, и стремительно, чеканя шаг солдата на военном параде, проходил маршем перед трибуной своего одиночества и шёл на работу, как на войну.
«Самое главное в нашем деле, – не уставал повторять Мася (так его ласково и нежно называла покойная жена Сима), – это настрой и уверенность в достижении намеченной цели.» По правде говоря, он отдавал себе отчёт, что его нигде никто не ждёт. Нет, ну что вы, он не сваливался как снег на голову, ведь снег имеет свойство таять. Соломон Волкович гораздо больше походил на клеща – если уж впивался, то надолго.
Простите Масю