сладко причмокивая.
Федор Кузьмич успел шепнуть мне на ухо, что зовут этого крупного господина Антон Карпович, представлять же нас друг другу не стал. Антон Карпович не проявил к моей персоне ни малейшего интереса, даже головы не повернул. Вся его мысль, кажется, была сосредоточена на угощении. В лице читалась необыкновенная благостность человека, никогда не знавшего невзгод, чрезвычайно выпуклые глаза его светились кротким, но непобедимым счастьем, в особенности это стало заметно, когда подали горячее.
Главной новостью вечера мне не суждено было стать. Все внимание было обращено на барона, он шутил и балагурил, подтрунивал над иными из гостей, очень налегал на жареное и на красное вино. То, что он привык к роли «души общества», тоже было очевидным. За столом разговор шел большей частью о политике, но, странное дело, не о нашей, а о немецкой. Барон безо всякого стеснения выказывал свои бисмаркианские взгляды, за что Иван Тимофеевич называл его костным консерватором и, как раз наоборот, все время норовил съехать на наши отечественные вопросы.
Меня даже несколько удивляло такое увлечение политикой, не только здесь, а даже еще со времен учебы моей в институте. Не было у нас студента, который хоть раз да не высказался бы о противостоянии народников и марксистов, о рабочем движении, положении и роли крестьянства и прочее. Пожалуй, я был единственным студентом института, которого политика не трогала. Был, правда, еще Краснецкий (тот, что покончил с собой), но он был нарочито аполитичным, что тоже в своем роде политическая позиция.
Мне же все это было просто неинтересно и скучно, потому я больше следил за говорившими, нежели за самим разговором, и за бароном прежде всего. Я смотрел на этого странного человека и не мог себе уяснить, в чем сила его неотразимого обаяния. Был он невысок ростом, пузат, коротконог, имел большеносое лицо и выпученные глаза. К тому же эта дикая, невозможная рыжая шевелюра вкупе с усами придавала нечто разбойничье его образу.
Справедливости ради замечу, что, невзирая на некоторую несуразность его фигуры, в этом человеке угадывалась большая физическая сила и ловкость. Был он явно незлоблив, хотя и вспыльчив. Меня же, главное, раздражала в нем манера постоянно смеяться, широко разевая рот, так что можно было сосчитать все его почти совсем не испорченные зубы. За этими мыслями я не вдруг заметил, что обращаются уже ко мне.
– Петр Григорьевич, а вы что на это скажете? – обратился ко мне Осип Петрович.
– Я, в сущности… – замялся я. – Вопрос неоднозначный, – я отчаянно пытался воскресить в памяти хотя бы начало разговора, в то время как все взгляды в ту минуту были направлены на меня.
– А ведь нас еще не представили друг другу! – воскликнул барон. – Прошу простить великодушно! Мартин Людвигович фон Лей!
Услышав мою фамилию, барон вдруг сдвинул кустистые брови и завращал глазами:
– Карудо, Карудо, – бормотал он. – Не тот ли самый, что при Петре Великом