если я тебя и обидел, так не со зла. И желаю твоей коровке поскорее поправляться». И, скажи на милость, на следующий же день у Ленки из вымени чистое молоко пошло, как и прежде!
Закончив рассказ, женщина умолкла. При этом она смотрела на меня, не отводя глаз в сторону и даже не моргая.
Выслушать подобную историю от живого свидетеля мне довелось впервые, поэтому я не знал, какой реакции ждет от меня рассказчица. Чувствуя, что пауза затягивается, я не нашел ничего лучшего, как только с наисерьезнейшим видом спросить:
– А где же научился Сережик таким фокусам?
– Это история давняя… – начала было моя собеседница, но в этот момент забряцали ключи и раздался зычный голос Алевтины:
– Ну что, нет никого, что ли? Зря я, что ли, пришла?
Тетка Наталья проворно вскочила на ноги, схватила свою сумку и заговорщицки шепнула мне:
– В другой раз доскажу. – Кинулась на зов. – Алевтина, сахар-то будешь продавать?!
Да, когда напоминает о себе суровая правда жизни, места для тайн и чудес не остается…
Вернувшись домой, я пересказал только что услышанную историю бабе Кате.
Та в ответ только рассмеялась и замахала на меня ладошками, словно отгоняя надоедливую мошкару.
– Слышала, слышала я эти сказки. Чего только народ не напридумывает! А все от того, – баба Катя назидательно подняла тоненький указательный пальчик, – что так уж повелось: в каждой деревне должен быть свой колдун или какой другой ведьмак. – Баба Катя снова немного посмеялась. – Был у нас прежде Филипп Матвеевич. Жил он на самом краю, у леса. Вот он действительно удивительным человеком был. Все травы в лесу знал да приметы разные. Погоду предсказывал лучше радио. Зубную боль заговаривал, от головной боли отвар давал, гнойники-чирии-бородавки разные сводил… У Петрова Леньки, помнится, как-то раз так живот прихватило, что несчастный скрючился весь, разогнуться не мог. Пришел Филипп Матвеевич, живот Леньке пальцами помял, пошептал на ухо что-то, и – как рукой все сняло! Бывало, что и бабам рожать помогал. Ну, само собой, его иначе как Филиппом-колдуном никто и не называл… Когда он не слышал, конечно… Уважали его, но и дивились на чудачества его разные. В ясную лунную ночь мог выйти Филипп Матвеевич к речке да песню затянуть. Громко поет, звонко, а звуки ночью по воде далеко разносятся. И песни пел все какие-то странные, не наши. Если прислушаться, то и не поймешь: то ли слова какие чужие, то ли и не слова это вовсе, а вздохи да стоны из души рвутся… А зимой, бывало, выйдет на улицу босой, раздетый, в одних подштанниках, и начнет вместе с ребятней с горки ледяной кататься… Жил Филипп Матвеевич один, без семьи, поэтому, должно быть, и привязался к Сережику, когда тот повадился к нему ходить. Последние полгода Филипп Матвеевич Сережика от себя и вовсе не отпускал, везде вместе ходили: вместе в лес, вместе на реку, вместе по дворам к хворым, вместе песни свои чудные пели… А после пропал Филипп Матвеевич.
– Как так пропал? – удивился я.
– Да