назад. Башню накрыло облако дыма, уши заложило, запахло серой. Хабар прильнул к зубьям, силясь разглядеть сквозь дым: попал или не попал? Не верилось, что попадёт, далеко уж больно. Не каждый стрелец дострелит, а если и дострелит, так стрела лишь скользнёт наконечником по кольчуге и отскочит, даже не оцарапает. Но вдруг?
Дым скручивался в широкие завитки и не спеша расплывался по сторонам, будто терпение испытывал. Наконец, проступили очертания горы и покосившегося бунчука. Рядом стоял человек, обхвативши голову ладонями, второй недвижно лежал подле…
– Попал, попал! – закричали с нижнего яруса.
Для верности воевода взмахнул рукой, отгоняя остатки дыма – не чудится ли? Нет, не чудится. И в самом деле лежит.
К бунчуку сбегались татары. Будет сегодня плача во вражьем стане – не уберегли… Тоскливо запел рог, завыла собака. Пешцы, побросав лестницы, карабкались назад в гору. Даже до рва дойти не успели, не отведали приготовленного угощенья… Ну да бог с ними. Не ныне, так вдругорядь. Не последний раз наваливаются, почуют ещё на себе новую силу.
Хабар похлопал ладонью по пищали – вот она заступа Божия! – и повернулся к стрельцу.
– Как звать, удалец?
– Батюшка с матушкой Федькой кликали, – усмехнулся тот.
– Фёдором, стало быть, – кивнул воевода. – Спасибо тебе, Фёдор, литовский стрелец, – и уже спускаясь с башни, сказал неведомо кому. – Не, сегодня боле не полезут…
Гусев бежал вверх по Тверскому съезду. Небо на востоке только-только начало розоветь, разбуженное громкими петушиными криками, и по всем приметам сходилось, что новый день будет солнечным. Давно бы так, а то всё дожди, дожди…
Добежав до воеводского подворья, дьяк остановился, перевёл дыхание и закричал, стуча кулаком в ворота:
– Воевода, воевода, уходят татары! Уходят!… Радость-то какая, радость-то!..
Прижался лбом к дубовой плахе, всхлипнул.
– Господи, радость-то какая, радость… – и заплакал.
У Миткова поля на Ведроши
К костру подсел Ганька Жук. Вынул из-за пазухи ложку, обтёр о кафтан, потянулся к котлу.
– Воеводы опять лаются, – пробурчал набитым ртом. – Боярин Кошкин с князем Щеней местами мерится. Кричит, что нет ему боле дел, окромя как стеречь князя Данилку от литвы да ляхов.
Вечер казался напуганным. Он опустился на стан осторожно, будто крадучись; прикрыл Митково поле серостью, крикнул ранним букалищем; поплыл дымом костров вдоль по Тросне; вздрогнул, коснувшись воды, и затрясся рябью брошенного камня.
– Они всегда лаются, – отозвался Силуян и кивнул соседу. – Луковку подай.
Темнота растекалась быстро. Спрятались крыши крестьянских дворов, растаяли стога за околицей. Свет костра раскрылся, порыжел, потянулся к звёздам.
– Давеча от передового полка люди подходили, – прожевав, поведал Ганька. – Те, что у Ведроши стоят. Говорят, литва Ельню прошла. К нам идёт.
– Много их?
– А кто ж знает. Я когда сменялся, князь Данила велел князю Ивану до Смоленска