коры белого дерева времен изгнания, накрученных на деревянные катушки. Очень старых. Кое-где береста рассыпалась в прах. Не дыша, Балаш попробовал осторожно развернуть один из них.
«Да не так, глупец. Давай ка я,» – потеснил его старик, бережно берясь скрюченными пальцами за бересту.
Склоняясь над столом и периодически стукаясь лбами, старик и юноша одинаково увлеченно вчитывались в слова чудом сохранившейся древней рукописи. Балаш понимал далеко не все, поскольку написана она была на одном из старинных наречий. А вот хранителю оно было понятно. С каждой строчкой перед ними разворачивалась печальная история изгнания семейства Нетуша из родного леса за Радужные горы. Повествование было неполным. Похоже, несколько берестяных свитков было утеряно. Но и разрозненные, обрывочные куски давали полную картину произошедшего:
… Йорги гонят нас, аки диких зверей, уже много дней. Глядючи на них, чувствуешь ужас несказанный и бежишь, себя не помня. Многие бабы убиваются. Как бежали в страхе великом, так и о детях малых позабыли, бросили…
… Вышли из лесов и стали стойбищем на много дней. Они держатся рядом, но в отдалении. Сбирают людей из разных мест: голых, босых, голодных, измученных…
… Шли просторами безлесными, разнотравными, пока не пожухла и высохла трава…
… Ныне ночью бежали двое отчаявшихся, поймав диких лошадей. Поутру мучители бросили в становище их оторванные головы. Дабы был урок нам…
… Диво дивное, каменные горы выше туч плывущих, выше птиц летящих. В дали дальней от родного дома многие пали духом и бредут, аки овцы в стаде…
… Люди мрут, как мухи зимой от лишений пути и тоски смертной…
… За горы йорги не пошли, сели на вершинах, аки каменные истуканы. Смельчаки ушли, стороной обходя их. Головы их через день сбросили со скал…
… Люди стали разбредаться по чужой земле, селиться на берегу реки…
… Сошла с гор девочка чудная: лицом – дитя, обликом – зверь. То ли йорг, то ли человек. Шерстью не покрыта, но дика, зла, нелюдима…
Экспедиция.
Стоя по колено в воде обмелевшей к концу лета реки в чем мать родила, Ефим мрачно тер двумя руками штаны. Несмотря на длительные усилия и стекавший струйкам по спине пот и от него, и от его одежды распространялся зловонный душок, привлекающий больших зеленых мух. Они стайкой кружили над головой, щекотали мосластую спину, норовя присесть то на хрящеватые оттопыренные уши, то на самый кончик длинного носа. Ефим в сердцах матерился, поёживался, отмахивался, но продолжал остервенело тереть штаны.
Ну вот и кончилась сладкая жизнь. И полугода не продержался. А как хорошо все начиналось! В кои-то веки он стал уважаемым человеком – смотрителем торга. Теперь его в городе знала каждая собака. А все, кто еще вчера Ефимкой кликал, выражали свое почтение Ефимию Петровичу кланяясь, а то и шапку снимая. Ну, конечно, кроме этих зловредных баб – рыбных торговок. Накаркали, язвы! Ефим аж сплюнул от досады. Теперь злорадствуют,