но это была наша инициатива и мы нашли книги, которые разъясняли технику метания ножей. Любое умение всегда когда-нибудь пригодится. Я вспомнил старую пепельницу, которая стояла на комоде у моей тётки. Пепельница была дореволюционная и на ней с ятями был нарисован ребус, который читался так: «Ремесло не коромысло, плеч не оттянет, а само в рот протянет». Так и военное ремесло особо-то и не отличается от другого ремесла. Не брось я нож, то оперировали бы Иванова-третьего, и не факт, что он бы выжил после стрельбы в него из револьвера с близкого расстояния.
– Мне приходилось ассистировать в операциях, – сказала Марфа Никаноровна, – но это всё люди чужие мне, пострадавшие неизвестно где, то есть прямо не имеющие ко мне отношения, но здесь я была не только медицинская сестра, но как непосредственный участник боя, в котором пострадал человек, нёсший нам зло.
– Успокойся, – сказал я, – на нашем веку будет не одна война и к этому нужно привыкать. А это был не бой. Просто так, стычка. Мы сейчас допьём вино с ветчиной, а потом я заварю чай с пустырником, и ты завтра ничего не будешь помнить.
На следующий день пришёл Иванов-третий с благодарностью за чудесное спасение от террориста и сказал, что на завтра меня приглашает к себе полицмейстер полковник Грудинин Павел Иванович.
– Ты не задумывался над тем, почему именно на тебя было направлено покушение? – спросил я. – Без обиды, но ты не настолько важное должностное лицо, как например, полицмейстер или участковый пристав. Почему именно тебя хотели застрелить именем РСДРП?
– Я просто не даю спуску этим социалистам, – гордо сказал Иванов-третий. – Меня каждая социалистическая собака знает, мою методику проведения обысков они будут помнить всю жизнь.
– То есть, ты бьёшь людей с социалистическими взглядами направо и налево и из принципа ломаешь людям жизнь и имущество? – спросил я.
– Ну, не из принципа, а из мести, потому что они хотят, чтобы какой-нибудь ремесленник был равен мне, – возмущался Иванов-третий. – А они, понимаешь ли, хотят разрушить весь мир насилья до основания, а затем построить мир, где всем станет тот, кто был ничем. Как это можно допускать?
– А ты не пробовал из песни убрать слово «насилья»? – спросил я. – Мне кажется, что оно здесь самое главное. А ещё там есть весь мир голодных рабов. Ты не думал, что если убрать насилие, голодных и рабов, то никакой мир разрушать не надо? Тогда нужно строить хорошую и красивую жизнь для всех людей.
– Как-то не задумывался над этим, – признался мой полицейский приятель. – Я человек подневольный, что прикажут, то и делаю.
– И ты останешься во всём виноватым, потому что это ты делаешь, – сказал я, – а те, кто отдавал тебе приказы скажут, что это твоя инициатива, а они не приказывали тебе это делать. Ты же не приложишь к материалам суда, если таковой состоится, вернее, если тебе дадут дожить до него, их слова или бумажку с приказом избивать задержанных и ломать у них домашнюю