спешить? Маршалам разрешено перевозить заключенных только в дневное время суток, а потому расстояния невелики. Наши удобства их нисколько не занимают.
В конце концов мы добрались до распределительного узла в Атланте – отвратительнейшего места, где меня гноили в одиночке по двадцать три часа в сутки, пока мое дело ползло со скоростью улитки по чьему-то письменному столу в Вашингтоне. Через три недели такого режима я стал сходить с ума. Ни почитать, ни словом перекинуться, жуткая еда, мерзкие надзиратели. В итоге нас снова сковали по рукам и ногам, запихнули в другой автобус и отвезли в аэропорт Атланты, где ждал грузовой самолет – тоже без опознавательных знаков. Прикованные к пластмассовой скамейке и упираясь друг в друга коленями, мы прилетели в Майами, не представляя, что нас ждет. Один из маршалов соизволил утолить наше любопытство. В Майами к нам подсадили еще нескольких человек и, как и обещал маршал, отправили в Новый Орлеан, где мы час провели в сумасшедшей духоте и влажности, пока маршалы приковывали к нам новых пересыльных.
В самолете разрешалось разговаривать, и от болтовни мы пришли в себя. Большинство протомились несколько дней в одиночках. Для некоторых это была не первая транспортировка, и они поведали о цепях – еще одном удобстве от федерального правительства. Я стал прислушиваться к описаниям тюремной жизни.
В темноте мы сели в Оклахома-Сити, где нас затолкали в автобус и повезли в очередной распределительный узел. Там оказалось не так плохо, как в Атланте, но я все равно уже подумывал о самоубийстве. Пять дней в одиночке – и опять в аэропорт. Мы прилетели в Техас, мировую столицу смертельных инъекций, и я размечтался о воткнутой мне в руку игле и о спасительном вечном забытье. Восьмерых крутых парней-латиносов усадили в Далласе на рейс «Зек-эйр», и мы перелетели в Литтл-Рок, оттуда в Мемфис, оттуда в Цинциннати – где мои перелеты завершились. Я провел шесть ночей в опасной городской тюрьме, после чего двое маршалов отвезли меня в тюрьму в Луисвилле, Кентукки.
От Луисвилля до моего виргинского Уинчестера пятьсот миль. Если бы мне разрешили самостоятельную явку, то мы с отцом доехали бы туда за восемь часов. Он высадил бы меня перед воротами и попрощался.
Вместо этого – сорок четыре дня мучений, из них двадцать шесть в одиночках; слишком много остановок, чтобы все упомнить. Во всем этом нет ни капли логики, но никому нет до этого дела. Никакого контроля!
Истинная трагедия федеральной системы исполнения наказаний не в ее нелепостях. Она в загубленных, зря потраченных жизнях. Конгресс требует длинных суровых приговоров, и в отношении уголовников, творящих насилие, это оправданно. Закоренелых преступников держат в федеральных тюрьмах строгого режима, крепостях, где орудуют банды, а убийство – обычное дело. Но большинство федеральных преступников осуждены за ненасильственные преступления, причем многие совершили деяния, почти или совсем не связанные с криминалом.
Весь остаток жизни на меня