вверх ткнул – хаживать, што забыл тама? От греха бы подале держался, сынок! Не то… гляди мне! Капитан наш ишшо тот, спуску не даст, не-ё! Такого Зарудного покажет! Уразумел? Мой те совет: чтобы и духу твово тудыть не залётывало!
Стиснув зубы, Толя в упор – на Луконина…
…Молчал.
– Слышь, грю?! Не бычься, я же те не злорадец какой! Дело кажу. Нам, работным, друг дружке верить след, дружка за дружку горой стоять. Ну, лады, лады! Попервой я тя предупредил. Гляди так што! И нечай глухонемого корчить! Соображаешь?
– Не пужай, дядя, пуганый. Большо, сдаётся мне, ты, Кузьмич, о себе печёшься, боисси шибко, ась? Выгонит капитан меня – и тебе перепадёт, без работы останешься. А вздумат высадить – и того хужей: посредь тайги ведь! Кумекашь? Прав я, нет?! В тайгу мне и надыть.
– Вона ты как закукарекал! Сопля!
– Сопля, гришь? Соплёй и перешибу тя, дядя, надотка-бы. И с расспросами своими не суйси. Посмолить – посмоли, хм-м… А отдохнешь, когда издохнешь.
Развернулся, спускаться вниз начал, где вкалывал, но, поняв, что несправедливо груб с Лукониным был, незаслуженно обидел напарника, обернулся:
– Я ни жизни, ни смерти не боюсь, Кузьмич. И ты не боись.
…Шли, по этапу как, заколодоватые денёчки – на каторгу зимнюю, в ледащую даль сибирью. Куржавело и холоднело – пар с утра изо рта. Позади – бабьелетняя стома, да верстень по воде за кормой.
Малость погодя, когда Толя и Клава мирно-дружно на баке общались, случился с девочкой ещё один припадок на нервной почве. Без повода-причины и похлеще того, первого… Заголосила бедняга, от Анатолия отпрянула. На вскрики выскочила из недр каютных жена Горелова, Наталия Владимировна – путешествие это, самый воздух таёженный явно были на пользу ей, стала ещё моложавей, «опятьягодней» с бюстом, достойным восхищения искреннего. На сей раз отправилась в плавание с супругом – надоело сиднем в четырёх стенах торчать. Выскочила – и сразу к «доцю-ре», к «бедненькой-маленькой», к «родненькой» бросилась, не обняла – облапила!!
– Что? что ты сделал ей, что? Почему кричала так? Аж побледнела, с лица сошла… господи! Мне до сих пор страшно… Как представлю… Говори, сволочь! Образина! Говори ж, ну!!
И – наотмашь по лицу его пятернёй разалмазенной, раз, другой, норовя маникюром поглубже кожу вспахать.
– Нна! Нна! Так тебе! Так тебе!
Анатолий стоял под натиском, как вкопанный. Больше о девочке думал. И пока длилось избиение, Клава понемногу в себя приходить стала.
– Маменька! – взмолилась отчаянно, бросилась к другу, буквально закрыла его, огромного, тельцем своим – не бейте, остановитесь, маменька!!
– Стерва вы, тётя.
Сказал-сплюнул он и, повернувшись, резко, нагло эдак повернувшись корпусом могучим, зашагал было обратно, к сходням, да на Горелова с Мещеряковым наткнулся – оба вслед Наталье Владимировне вышли на шум-гам.
– Что делаешь здесь? Кто разрешил тут находиться, я спрашиваю?! Марш вниз. Я с тобой, салажёнок, потом отдельно потолкую. Век помнить будешь. Хозяин, не извольте сомневаться: щенка этого ни вы, ни жена