тучи.
– Вот и вопрос, – добавил старшина угрюмо. – А не пора ли с обмундированием расставаться? Пока, понимаешь ли, не поздно. – Он снова взялся крутить в ладонях пилотку с ярко красной звездой.
Если бы с неба сошел Архангел Гавриил, это бы меньше потрясло Соню. Старшина, двое суток бескорыстно опекавший ее и девочку, в одночасье оказался чужаком. Врагом, умело маскировавшимся под личиной друга, чтобы ночью, в глухом лесу, продемонстрировать волчий оскал.
«То-то он к нашим пристать не хотел! – с опозданием дошло до Сони. – Как же я раньше не догадалась?! Он же враг! враг! враг!»
Штампы, заколачиваемые в голову с колыбели, и культивируемые впоследствии на протяжении всей жизни до гробовой доски, заблокировали мозг, как глисты желудок. Соня подумала о бегстве, но, куда денешься от костра, подле какого спит дочурка, в его же, врага, шинели. Вот если бы у Сони был пистолет. Но, пистолета, по счастью, не было.
– Что надулась? – осведомился старшина. – Небось, дезертиром меня считаешь? Так? Врагом народа и все такое? – свернув козью ножку, он глубоко затянулся.
– Беда в том, сестрица, что при таких пирогах моя красноармейская форма нам только во вред. Швабы сцапают, к стенке поставят. Местные поймают, и на березу. У тех вообще разговор короткий.
– Что вы такое говорите?! – не выдержала Соня. – Наши, советские люди?! Зря вы на них напраслину возводите!
– Как же, ваши. – Он прищурился через трескучий костер. – Да с чего ты, сестрица, взяла, что они ваши? А?
– Мы их от гнета белополяков освободили, – отчеканила Соня. Ей даже думать не потребовалось. Просто всплыл соответствующий слоган с агитплаката, – от эксплуатации избавили.
– Так им и расскажешь, когда петлю на шею наденут.
– Да за что в петлю?!
– За что, у голубых фуражек спроси. Это они тут с тридцать девятого лютовали. – Старшина швырнул окурок в пламя. Соня открыла рот, намереваясь обвинить попутчика в измене и вероломном предательстве, когда он неожиданно спросил:
– У тебя что, никого в семье не сажали?
Соня, на ходу, осеклась. Вспомнила отца. Хоть и бросившего ее с мамой, но тем не менее родного. Отец сгинул в лагерях, получив «Десять Лет Без Права Переписки». Народная молва эту зловещую «переписку» совершенно справедливо отождествляла с расстрелом. Соня правду об отце хранила в глубокой тайне. Они некогда с Шаровым договорились молчать о нем, как рыбы. «Не помню, не знаю, не видела. В детстве бросил, и полная амнезия, – поучал Соню герой Халхин-Гола. – Даст Бог, пронесет. А всплывет, не приведи Господи, тогда такую политику гни – слыхала, что враг, и давно отреклась. И вовсе он мне не отец».
– Никого? – немного удивился старшина. – Ну, а у меня, Сонюшка, всю родню вывели. Батю, мамку, дядьев с тетками, брата. – Старшина сжал кулак. Костяшки громко хрустнули. – Брата!
Соня не проронила ни звука. А что ей было сказать? Лицо старшины омертвело.
– А знаешь, за что?
Она покачала головой.
За то, что казаки. И все. Я, чтоб ты знала, с Кубани. Такие места у