на суетливого телевизионщика, физиономию которого точно видел не раз по «ящику»: – А сами-то вы где были вчера с тринадцати до пятнадцати?
Тут пришла пора давиться Пароходову:
– Я… Я дома был вчера, с маленьким сыном. Выдался в кои-то веки свободный день. А почему вы…
– Да не беспокойтесь, формальность, – отмахнулся Епифанов, вонзая ложечку в шарик сливочного мороженого, которое незаметно поставила перед ним Анелечка.
К вечеру по-февральски неопрятную Москву припорошило колким снежком. Следователь Епифанов покинул рабочий кабинет поздним вечером: с удовольствием вдохнул влажный воздух, казавшийся свежим после прокуренного помещения, и с чувством выполненного долга, расправив плечи, зашагал к метро. «Дело Михайловой» можно закрывать за отсутствием состава преступления. Никто не «помогал» Виктории в страшном прыжке, на который она решилась по неясным мотивам. Как говорится, «сердце женщины – океан». Но страсти, бушующие в душах, не компетенция правоохранительных органов. Все же, что касалось формальной стороны дела – серьезные угрозы, присутствие мстительных коллег или их наймитов в момент происшествия в квартире погибшей, иные, личные мотивы – отсутствовали. Осмотр тела и вскрытие недвусмысленно показали, что никаких следов насилия на теле жертвы нет. Эксперимент со звуконепроницаемой дверью в спальню супругов также говорил в пользу того, что Сверчков не слышал происходящего в гостиной. Если вообще что-то «громкое» предваряло самоубийство. Епифанов искренно жалел мужа директорши, для которого, похоже, вся жизнь сосредоточилась в ненаглядной супруге.
И еще Алексея Алексеевича бесили экзальтированные служители масс-медиа, что «страшно далеки от народа» с его «понятными» преступлениями: отравление алкоголем, убийство сковородкой из ревности или топором из корыстных побуждений. А эти откаты-перекаты, игра в ничего не стоящие, дармовые миллионы, дружба-вражда и фальшь, бесконечная фальшь представлялись следователю изощренным, подретушированным скотством.
Шатов позвонил подполковнику Быстрову в момент, когда тот озадаченно рассматривал прилавок с молочной продукцией эмского супермаркета. Сорокаоднолетний Сергей Георгиевич стал отцом месяц назад. Это событие, радостно ожидаемое и все же ошеломившее, перевернуло жизненный уклад и умонастроение консервативного, сдержанного следователя. Помимо небывалой, слезливой нежности к жене и требовательно пищащему кульку – сыну Егору, отцовство с первых минут породило в Сергее гипертрофированную, на грани паники, ответственность за ребенка. У «старородящей» тридцатидевятилетней Ветки, так Быстров звал любимую жену Светлану, не хватало молока, и отчаявшиеся родители пошли на уступки голодному отпрыску, прикармливая его смесями, но следовали требованию врачей «расцеживаться». А что цедить пустоту? Теща, квохчущая над Егоркой, требовала от дочери пить литрами, через силу, молоко, сплошное молоко. Безропотная, не спускавшая Егорку с рук, Светлана пила это проклятое молоко до рвоты, но прилива