Не хватает только магазина декоративной косметики «Деймос». А что вы хотите в стране, где даже шоколадный батончик – и тот «Марс»?
Креатив, однако! Кстати, у нас недавно этим модным словечком парикмахерскую назвали, так соседка баба Рита туда идти побоялась. И я ее понимаю…
Баба Рита, кстати, работает уборщицей в компании (ввиду малости оной правильнее будет именовать просто компашкой), занимающейся наружной рекламой. Так что, думаю, скоро слово «креатив» перестанет вызывать у нее священный ужас. И, заходя со шваброй в санузел, она будет зычно ругаться: «Эк сколько мимо унитаза на-креативили!»
Впрочем, не все так плохо. Бар, возникший на месте детского магазина, хорошо назвали, честно. «Три поросенка».
Палыч
В нашей палате, отнюдь не белокаменной, прибыло. И опять же, вновь прибывшего еще нескоро назовут дедом. Бедовый такой мужичок лет сорока пяти, балагур и любитель бородатых анекдотов:
– Я, – говорит, – дизайнер. – Нет, это не фамилия. Фамилия моя Сидоров, шо у того козла, а дизайнер – это профессия.
Вежливо посмеялись. С меня даже сплин слетел вместе с остатками сонливости. Видно, при столь малом количестве общения, какое было у меня в последние полторы недели, на качество я скоро начну забивать.
Сидоров, ко всему прочему, еще и тезкой моим оказался, Пашкой. И так же совсем не по-современному любящим свою работу. Через пару дней мне уже казалось, что о работе дизайнера в частном издательстве я знаю все. Если верить Пашке, с писателем А. и с поэтом Б. он на вась-вась, а с публицистом В. вообще не один литр водки выпил. Среди постоянных Пашкиных клиентов были местный пивной король и колбасный магнат – делал он им этикетки и рекламные буклетики.
– А вот новые пропуска для работников мэрии без меня, наверное, доделают, – вздыхает Пашка. – Они поначалу хотели, чтобы корочки васильковые были, а я им другое предложил. Не коричневые, нет, а, знаешь, такие, коньячного оттенка, с золотым тиснением…
– Коньячного, – говорю, – это хорошо. Это электорату понятно. Но желтые были бы лучше по сути.
– Желтые? – Пашка страдальчески морщит лоб, думает, наверное, как бы потактичнее выразиться о моих дизайнерских способностях.
– Ага, Паш, желтые, – радостно подтверждаю я. – Желтый билет – оно и откровенно, и законопослушно. Короче, полнейшая гармония формы и содержания.
Простых смертных тюрьма и больница делают философами. Во что трансформируюсь я, философ, – труднопредставимо и устрашающе.
Любка
Папеньку грозятся выписать со дня на день. Я по-прежнему маюсь отпускной тоской. А ее вечерняя модификация – это вообще что-то. Том за томом перечитываю Дюма, пытаясь воскресить то ощущение необычного в обычном, которое посещало меня в детстве. Фигушки! Моя реальность ну никак не хочет производить стыковку с реальностью книжной. Злюсь, плююсь, обижаюсь на Дюма и ухожу к Толкиену. Погружаюсь, но ненадолго. Всплыть меня заставляет мелодичное «динь-динь» над входной дверью. Воображаю: вот открываю я дверь,