и не было поединка, который произвёл на невольных зрителей столь неизгладимое впечатление.
– Меня только батька мог боем бить, да и то, покуда мы с ним ростом не сравнялись, – с задумчивым выражением произнес Хрипунов. – А уж потом, как подрос я, никто со мной более потягаться не мог. Ни разу поражения не терпел. Думал, что до самой старости не потерплю.
– Тебе до старости ещё дожить надобно, – вздохнул Турицын. – После твоих вытворений, спустит с тебя Хрущов три шкуры. А то и сам Ушаков…
– Может, обойдётся? – слабо веря в свои слова, предположил беглец.
– Не обойдётся. Дров ты наломал много, Федя, – заверил Василий.
– Не так уж и много.
– Погодь, – словно очнувшись, сказал Иван.
Он склонился над связанным.
– Фёдор, хочешь, чтобы всё обошлось?
– Спрашиваешь, – криво усмехнулся тот. – Одно не пойму – к чему спрашиваешь?
– Мы тебя развяжем, а телегу отпустим. Только дай слово, ерепениться не станешь и пойдёшь с нами по-хорошему.
– Слово-то я дам, не жалко. Токмо как с дракой быть?
– Дракой? Какой ещё дракой? – сделал удивлённое лицо Елисеев. – Не было ничего. А ежли и было что, так мы с Василием давно уже позабыли. Правду я говорю, Василий?!
Турицын кивнул.
– Истину глаголешь – забыли.
– Видишь, Фёдор, ничего не было и быть не могло, – продолжил Елисеев. – Как в крепость приедем, ты в ножки их скородию господину Хрущову упади, да покайся. Авось, ничего тебе не будет. Пройдёт гроза мимо. С кем не бывает…
– Христом-богом клянусь, так и сделаю, – затряс головой Хрипунов. – А я добро помню, и то, что выручить меня хотите, не забуду вовек.
Хрущов принял его неласково. Даже сквозь закрытые тяжёлые двери секретарской было слышно, как бранится и топает ногами Николай Иванович. Разве что стёкла в окнах не дрожали.
Все бывшие в тот момент в присутствии канцеляристы, вскинув головы, вслушивались в громы и молнии, которые метал секретарь в нерадивого подчинённого. Наконец, отбушевало. Наступила тишина.
Иван вскинул голову. Возле их конторки стоял Хрипунов, комкая в руках мужицкий колпак.
– Обошлось, – умиротворённо произнёс он.
– Совсем-совсем обошлось? – спросил Елисеев.
– Можно сказать, что совсем-совсем. Одной трети жалованья за сей год лишили, да велели десять плетей всыпать в назидание. Пойду к кату договариваться, – подмигнул Хрипунов и ушёл.
– Зачем ему с катом договариваться? – спросил Елисеев у Турицына.
Тот засмеялся.
– А как иначе?! Рукомесло палаческое – особое. Любое наказание так повернёт, что оно каким хочешь боком выйдет. Кат, коли будет у него такое желание, детину навроде Федьки с десятка ударов до смерти запорет. А может так всыпать, будто и не били вовсе, а токмо погладили, хотя любой, кто экзекуцию сию узрит, посчитает, что лупили со всей силы, ажно мясо по углам летело.
Смотреть экзекуцию выгнали всех свободных канцеляристов. Как сказал Хрущов – в назидание. От стыда