и даты, последняя из которых была днем смерти фигуранта данного дела.
Человек аккуратно вложил запаянную в полиэтилен папку в черный пакет. При этом налобный фонарь ненадолго осветил лежащий внутри округлый предмет размером со средний кочан капусты. Не удержавшись, «рыбак» запустил руку в пакет и вынул его оттуда, чтобы сказать последнее «прости». Это оказалось нелегко: следуя распространившейся в последнее время моде, ресторатор Журбин стригся по-спортивному коротко, так что поднять его голову за волосы не было никакой возможности. Единственным удобным для захвата выступом на ней оказалось ухо, и, глядя в подернувшиеся мутной пленкой мертвые глаза, человек, прозванный Зулусом за свою страсть к коллекционированию человеческих голов, подумал, что эта сцена исполнена нелепого символизма. Как будто он, не удовлетворившись тем, что уже было сделано, решил наказать покойника еще раз, напоследок хорошенько оттаскав его за ухо: вот тебе, вот, будешь знать, как садиться пьяным за руль!
Это действительно было почти так же нелепо и дико, как и поступок тех неистовых болванов, что столетие назад вырыли из могилы и сожгли труп Распутина. Мертвым все равно, поэтому наказывать их – пустая трата времени. Как, впрочем, и разговаривать с их отсеченными головами, пролежавшими целые сутки в морозильной камере холодильника…
На мертвых щеках поблескивали, медленно стекая вниз, капельки воды, и казалось, что покойник плачет. Передумав произносить напутственную речь, Зулус небрежно засунул голову обратно в пакет, завязал горловину тугим узлом и небрежно бросил получившийся сверток в яму. Сверток с глухим стуком ударился о пластиковый край и с шуршащим шлепком упал на груду таких же свертков на дне бака. Снова спустившись в яму, Зулус плотно закрыл бак крышкой, засыпал обратно и утрамбовал вынутую землю, поставил на место ящик со щепой и разровнял граблями мусор. Затем, отставив грабли, поднял с пола какой-то прутик и уничтожил оставленные граблями параллельные бороздки. Спохватившись, откинул крышку ящика, очистил лопату от приставших комочков суглинка и вместе с граблями отнес на место у входа.
Он действовал спокойно и деловито, без спешки, потому что знал: бояться нечего и некого. Страшно было в самом начале, особенно в первый раз, когда надо было тайком приволочь на себе и зарыть в гараже здоровенный двухсотлитровый бак, а потом еще избавиться от вынутой земли. Теперь же захоронение превратилось в обыденную, рутинную процедуру, и он соблюдал предельную осторожность только потому, что заставлял себя все время помнить о такой необходимости. Расслабляться нельзя, твердил он себе; правосудие – это гигантская бездушная машина, которая затянет тебя в свои чугунные потроха и сотрет в порошок, если только ты по неосторожности позволишь ей вцепиться неторопливо вращающимися ржавыми шестеренками в краешек твоей одежды. Этот лязгающий древний агрегат может выплюнуть целым и невредимым убийцу, насильника, растлителя малолетних, но он беспощаден к тем, кто покушается