как будто они не понимали, что слышат.
Пальцы Эррин порхали по дырочкам флейт, извлекая новые, еще более темные звуки. За спинами людей, где-то на краю толпы заплакал младенец.
– Что происходит? – заговорили в толпе, однако голоса казались хриплыми и неразборчивыми, как будто люди только что очнулись от глубокого сна. Тени вокруг ног собравшихся стали сливаться в нечто единое, становясь подобием широкой и темной сцены, разделившей зрителей и Эррин. Она не любила смотреть на это – на слишком плоскую, неестественную тьму под добрым, солнечным небом.
И тут появилась первая из фигур. На ровной черной сцене вздулся пузырь, надулся и лопнул, выпустив наружу аккуратную точеную головку. Откинув назад длинную гривку, она подняла голову к небу так, будто стосковалась по нему, тонкие губы шевельнулись, открывая мелкие желтоватые зубы. Кожа ее была серой, а в глазницах не было глаз.
– Что… что это? – раздался голос в толпе, пытаясь прорвать окутавшее всех безмолвие, прозвучал и умолк. Девочка полностью восстала из тьмы, и начала пляску, двигая руками в такт музыке, кружа на месте. Танец ее казался детским, и Эррин подумала, что при жизни ей было не более девяти. Одета она была в мрачный бурый наряд, однако ноги переступали быстро, и Эррин подумала, что танец доставляет восставшей удовольствие – она утешала себя этой мыслью, особенно когда ночь бывала безнадежно темна.
– Лизбет? – тряхнув соломенными с рыжиной волосами, женщина пробилась вперед и рухнула на колени. – Боги, помогите. Лизбет?
Но музыка играла, и из черноты уже восставала другая фигура. На сей раз быстрее, как будто она хотела как можно скорее вырваться из тени. Это был старик, такой изнуренный и тощий, что даже Эррин была потрясена, хотя повидать ей пришлось немало. Кости распирали изнутри кожу, более темную, чем у девочки, a распухшие колени казались слишком крупными для палочек, которые они соединяли. Как и у девочки, на месте глаз чернели пустые глазницы. Старик тоже принялся плясать – уперев руки в бока, задрав подбородок. Женщина, остановившаяся у края сцены, шагнула вперед, протянула руки к пляшущей девочке, но не смела прикоснуться к разделявшей их сцене.
– Лизбет, моя милая! Что… Что происходит? Неужели, ты вернулась к нам?
Девочка остановилась внезапно, как будто ее ударили. Она опустила руки и повернувшись к толпе, впервые посмотрела на нее – то есть, повернула к людям лицо, ведь у нее не было глаз, чтобы смотреть.
Пальцы Эррин порхали по флейтам, музыка лилась и лилась, не умолкая.
– Мама. – Послышался голос, слабый и хрупкий, принесенный далеким ветром или полетом фантазии. – Я любила лазить?
Женщина опустила руки. Мертвый старик за спиной девочки все еще выделывал коленца, скалясь в небо, обнажая крупные зубы.
– Я… нет, моя милая. Ты любила сидеть со своим куклами, разговаривать с ними. Ты не любила пачкать платьице. – Голос женщины дрогнул, и Эррин заметила струйки слез на ее щеках. – Ты была милой девочкой,