драматическая конструкция – из деталей, сочленений и схем… – она сбилась с такта, белесые бровки ее дрогнули, попытавшись сойтись на переносице, но молодая кожица не позволила. Морщинки являли нонсенс для ее лица. Оно могло менять цвет, розоветь и бледнеть, истекать слезами, но оно не умело еще мяться, как мнется бумага, не умело жухнуть и чернеть подобно весеннему снегу.
– «Реквием» – это собор, подобие храма, но он не похож на травинку, на простого кузнечика. А ведь они живые, хоть и маленькие. И эти его нечаянные вспышки – тоже живые. Когда я исполняю их, мне даже чудится, что я – это он, понимаешь? – Алиса развеселилась. – Я почти чувствую, что думал он в то или иное мгновение, что слышал и что видел. Это как перемещение во времени и пространстве. Раз! – и ты уже не здесь, а там – в иной эпохе, в иной стране.
– Забавно! И что же он видел, когда писал эту мелодию?
– Он? – дочь Петра Романовича снова покраснела. Мелодия прервалась.
– Ну? Что-то нехорошее?
– Нет, не совсем…
Неожиданно я догадался. То ли по ее лицу, то ли и впрямь по последним озорным тактам.
– Женщину! Он видел женщину, так?
– Констанцию, – Алиса Петровна потупила взор.
– Какую еще Констанцию? Бонасье, что ли?
– Супругу. Так звали его супругу.
– А-а… Ну, возможно, – я поднялся с табурета. – Кажется, начинаю прозревать. Амадей-то у нас был мужичком ветреным. Бахуса уважал, на девушек заглядывался. А тут вероятно, он проснулся, выпил чашечку кофе или что они там пили по утрам… Подсел к клавесину, обернулся, так? А она, его молодая женушка, лентяйка и соня, еще досматривала последние сны. – Я шагнул к Алисе. – Он встал, приблизился к ней, тихонечко стянул одеяло и, вернувшись за инструмент, стал быстро наигрывать.
– Но ведь она могла проснуться.
– Ты права! Зачем ему клавесин? Просто сел в кресло и, покусывая гусиное перо, беспрерывно хихикая, принялся сыпать нотными знаками на бумагу, так?
Мы посмотрели друг другу в глаза и враз рассмеялись. Смеяться ей шло, я шагнул еще ближе и не слишком ловко стиснул ее плечи.
– Что ты еще знаешь об этой Констанции?
– Знаю, что они любили друг друга. Он писал ей чудесные письма, она разучивала его произведения. Многие потом пытались ее ругать. Совсем как Наталью Гончарову. Будто бы и Пушкина, и Моцарта свели в могилу их жены. Только это неправда. Конечно, было разное – и размолвки, и безденежье, но…
– Что «но»? Продолжай! – ободрил я.
– Ты смеешься?
– Да нет же! Ей Богу интересно послушать адвоката чужих жен.
– Я думаю, – она чуть помешкала, – лучшими адвокатами были сами мужья. Иначе не было бы такого количества стихов и музыкальных произведений, посвященных Наталье и Констанции. Они были их музами, понимаешь?
– Понимаю.
– Ты опять улыбаешься?
– Я восхищаюсь. Одно дело, когда нас поучает Леха Вараксин, но когда я слышу умные