черноплодной рябины да еще пара корявых деревцев неизвестной породы. Я предлагала мужу их убрать, а он нет. Бережет.
Стою на цыпочках, иначе не видно, смотрю через реку. Вдруг кажется, Старец с того берега машет мне. Увидел, что я заметила, руку поднял, погрозил: «Иди в дом!» И пропал.
Щурюсь на яркий свет, повожу глазами от края до края. И лезу в сарай. Там короткая табуретка с подломанной ножкой. Пыль стряхнула, несу.
А в дверях все столпились, смеются, руками машут. Еле прошла.
Ставлю табуретку к окну и зову ту, что прыгала. Говорю: «Залезай, радость моя».
Кот забрался на самый высокий шкаф, свесил морду и хвост, широко развернул розовую лапу и покачивает ею. Недоумевает.
– Кот сверху воздух портит!
– Иди-иди, оставь его! Видишь, вон там, вдалеке, стадо?
– Где?
– Да во-он там!
– Ой, коровы! Живые коровы! – и на табуретке подпрыгивает. Тут же треск – и она на полу, ножка от табуретки отвалилась, сиденье на ребро.
– Старая табуретка, вот и сломалась. Твой папа говорил правду, этот дом такой же.
Сидит на полу, ножки в стороны, рядом обломки. Смотрит на меня. В глазах – небо.
Я люблю их кормить. Люблю видеть довольные лица. Едят и даже глаза прикрывают, так вкусно. Наверно, это вода. Тут в колодце такая вода, что ни свари – праздник. Набегались, наелись, теперь отдыхают – средние и маленькие.
Старшие пришли.
– А ты отдыхать будешь?
– А я не устала.
– Тогда расскажи?
Просят, и вот я думаю: о чем рассказывать? Дневные истории и те, что к ночи, друг от друга сильно отличаются.
– Хотите, я расскажу вам о молитве? Мне известны ее секреты, я знаю, как может она свиваться, вытягивая, вынимая сердце, так что его не остается, словно все оно устремляется ввысь.
– О молитве так о молитве, – и разлеглись.
А я этим пользуюсь.
– Начинаешь молиться и чувствуешь, что сердце прикоснулось к приятию и вернулось обратно, наполненное, вновь готовое отдавать.
– К приятию – это как?
– Ты кричишь, а тебя не слышат или слышат, но не отвечают. Значит, там приятия нет, там планы с твоими идут вразрез. А тут по-другому, тут слышится и ответ возвращается.
Когда мы смотрим на людские беды и прижимаем к груди руки, то, кажется, чувствуем сердце – бывает, оно так и рвется, хочет взлететь.
– И взлетает?
– По-разному. Над городом плотная пелена дыма, собранного из скоростей. Тот, кто молится в городе, тот знает, как, пробивая гарь, его молитва восходит. Молитве нет другого пути, как только стремиться вверх
лучом, пропарывая собой непрозрачный слой взлетевших в воздух отходов человеческих дел.
Люди кишат мыслями и свивают над городом плотные сети своих намерений и устремлений. Но бескорыстная молитва сильнее этих пут. И вот уже мы слышим неведомый отзвук, знаем: молитва ушла туда, где туч больше нет.
– Неужели и правда есть разница?