туда, чтобы покупать предметы роскоши, производимые ее мастерами, и обменивать их на свои более грубые товары. Кипучая жизнь огромного города, куда более многолюдного и обширного, чем даже Каир и Багдад, неизменно приводила путешественников в изумление своей гаванью, где толпились корабли, людными рынками, просторными предместьями и громадными храмами и дворцами. Императорский двор, хотя им тогда распоряжались две весьма эксцентричные пожилые императрицы, казался центром вселенной.
Если искусство – зеркало цивилизации, то византийская цивилизация достигла невероятных высот. Ее художникам XI века была свойственна сдержанность и гармоничность их античных предков, однако они привнесли два новых качества, взятые из восточной традиции, – насыщенный декоративный формализм иранцев и мистическую напряженность Древнего Востока. Дошедшие до нас произведения того века, будь то резные статуэтки из слоновой кости, или крупные мозаичные панно, или провинциальные церкви, например мозаики в обителях Дафни и Осиос Лукас в Греции, демонстрируют нам все тот же триумфальный синтез традиций, слитых в единое и безупречное целое. Литература того времени, хоть и стесненная еще слишком сильной памятью о классических шедеврах, может похвастаться разнообразием великолепнейших образцов. У нас сохранилась хроника Иоанна Диакона с ее отточенным стилем, тонкая лирика Христофора Митиленского, масштабная эпическая поэма «Дигенис Акрит», написанные шершавым языком, проницательные изречения солдата Кекавмена и остроумные, циничные придворные мемуары Михаила Пселла. В атмосфере царило бы благодушие почти XVIII века, если бы не неотмирность и пессимизм, от которого Византии никогда не удавалось освободиться.
У греков мудреный и непростой характер, которого никак не разглядеть по тем картинам, которые любят изображать популярные исследователи V века до нашей эры. У византийцев этот характер осложнился из-за доли восточной крови. Результат оказался полон парадоксов. Это был человек чрезвычайно практичный, с деловой хваткой и вкусом к мирским почестям, однако всегда готовый отказаться от мира ради того, чтобы провести остаток жизни в монашеских размышлениях. Он горячо верил в божественное предназначение империи и богоданную власть императора, однако был индивидуалист, скорый на бунт против правительства, если оно его не устраивало. Он испытывал ужас перед ересью, однако его религия, самая мистическая среди всех укоренившихся форм христианства, допускала большую философскую широту и священнику, и мирянину. Он презирал всех своих соседей, считая их варварами, однако легко перенимал их обычаи и идеи. Несмотря на свою изощренность и гордость, он был человеком неуравновешенным. Византия так часто оказывалась на грани гибели из-за разных несчастий, что они подорвали его уверенность в окружающем мире. Если вдруг приходила беда, он паниковал и совершал зверства, которые в спокойное время сам же презирал. Пусть даже настоящее было для него мирным и светлым, бесчисленные пророчества предупреждали