в мысли, что мерзкие письма лежали в Библии, в том месте в комнате, куда мама заглянула бы скорее всего, – а значит, это можно было понимать как крик о помощи. Она поделилась этой мыслью с пастором Видиром, который в их почти ежедневных телефонных разговорах вдыхал в нее веру и оптимизм. Когда Вале начало надоедать ее наказание, она нацарапала на стенах комнаты ругательства и похабные рисунки, начала пинать стены ногами и крушить мебель – кроме кукольного домика, который все так же неколебимо стоял на своем постаменте, ни на йоту не утратив аккуратности и изящества. Валу водили вместе с матерью в общину на собрания и оживленные богослужения; все это время девочка словно не замечала старых друзей, ни с кем не заговаривала, разве только для того, чтобы сказать, что презирает его; ложилась на кровать и орала, пока глаза не вылезали из орбит, а потом неделю молчала. Однажды она сломалась и разрыдалась, но не позволила себя утешить, а вместо этого стала биться головой о стену и поцарапала себя ножницами, так что из комнаты пришлось убрать все острые предметы.
Ката все лучше понимала, что пастор Видир говорил о лесе: ее дочь заблудилась в лесу, она перепачкана грязью, покрыта паразитами, исцарапана ветками; она кашляла бактериями, амебами и грибками; при каждом шаге над ней клубились темные растительные споры.
«Мы и не думали, что это будет легко», – сказал Видир и похвалил Кату за упорство; повторил, что они не одиноки и по всему городу за них молятся. Мать продолжала брать дочь с собой на мессы, хотя присутствие Валы сильно утомляло, а ее негативные настроения были похожи на сильный запах плесени, который не давал другим общаться с ними. Однажды, когда они шли на бдение на улице Хаутун, Ката ощутила в своей дочери перемену: боль и гнев никуда не ушли, но во взгляде наконец проглянула ее цельная сердцевина: невинность, как бы таившаяся под скорлупой, а теперь готовая проклюнуться. При входе их встретила подруга Валы, и впервые с начала наказания та позволила ей проводить себя в зал и усадить рядом с собой. Боясь спугнуть эту перемену, Ката решила держаться подальше, тайком вернулась в машину, где попеременно то курила, то грызла пастилки «Опал», пока шла месса. Когда же вернулась, в зале ощущалась мощная энергетика, музыка и пение как бы струились по воздуху, и Ката закрыла глаза и отдалась на волю спокойствия в эпицентре шторма, согласию музыки, голосов и движения людей. В конце Вала с улыбкой подошла к алтарю и получила от пастора Видира благословение; он заключил ее в объятья, а у ее друзей вырвался возглас ликования, они подняли руки, сгрудились вокруг нее, как стадо, и стали радоваться ее возвращению.
После этого она бросилась в распростертые объятья матери, ее лицо сияло, и родители плакали от радости. Вала попросила прощения за все случившееся и сказала, что не понимает тьмы и убожества, которые затянули ее в свои сети, и что все было непонятным и сложным, но оказалось сметено прочь – словно по мановению руки, – когда она отдалась на волю царившей в зале радости. Ката сказала ей: «Добро пожаловать домой!»,