принимала здоровый, бледно-розовый вид.
– Болит? А сейчас? А если здесь?
Клембог мотал головой.
Плохо, думалось ему. Я что, превращусь в нифель? И как скоро? Или уже превращаюсь? Он прислушался к себе. Не болит. Ничего не болит. Как у мертвеца. Нет, такому мне надо быть подальше от Башни. Все одно к одному: и Капля, и плечо. А уж если что, Хефнунг и Худой Скаун – рядом. Упокоят.
– Ну!
– Не чувствую, – Ольбрум отнял руки. – Была бы нифель… Отголосок есть, конечно. Но малый, несерьезный. Кяфизы справятся. Я вот сейчас…
Не договорив, он вновь взял плошку. Звонко застучал пестик – быц-быц-быц. Сладковатый запах, как от пряностей на рынке, коснулся ноздрей гауфа.
– Так мне что? – спросил Клембог.
– Сиди пока.
Ольбрум высыпал полученный порошок в тигль. Клембог, прислонившись к стене затылком, наблюдал, как цольмер из ниоткуда добавляет щепоти синего и белого, а затем складывает пальцы в хитроумный знак.
Фырх!
Свет ударил из подложенного хрусталя в дно тигля.
Ольбрум тем временем повертел наплечник и, коротким ножом перерезав нити, оторвал слой мягкой кожи.
– Я думаю, – сказал он, – все обойдется. Предки смотрят на нас, боги смотрят на нас. Все эти беды потому, что они хотят убедиться, что мы их достойны.
– Кто? Предки? – фыркнул Клембог.
– А ты не смейся, не смейся. – Цольмер зачерпнул парящую вязкую массу из плошки и размазал ее по слою кожи. – На вот, погрей в руках.
Он подал гауфу несколько монет.
– Зачем?
– Увидишь. Испытания даются не просто так. Свет спускается в души, кяфизы полнятся чистой силой.
Клембогу сделалось горько. Не сошел ли Ольбрум с ума? Он сжал монеты в кулаке.
– Мир распадается, старик. Какие испытания? Какой свет? Для чего, если все канет в нифель? Тьма вокруг.
– Это ты верно… – цольмер тряхнул седыми космами. – Верно, да не совсем. Человек рождается и умирает. Зачем? Бессмыслица ведь. Путешествие из ничего в ничто. Весна сменяет зиму, лето сменяет весну, а в конце снова приходит зима. Тоже зачем? Значит, мы должны делать, что должно. А должно нам жить и бороться за жизнь. И тем мы тьму отодвигаем.
– Ты про нифель?
– Я про тьму в душах, – Ольбрум еще раз зачерпнул из плошки, размазал тщательней, взялся за тесемки. – Руку готовь.
Клембог повернулся боком.
Ольбрум приложил слой наплечника, накрыв почти всю черноту, перекрутил тесьму через руку, завязывая часто и туго.
– Не жжет?
– Холодит, – сказал гауф.
– Это хорошо. Монеты согрел?
Клембог разжал кулак.
– Прижимай по одной к кяфизам, – сказал Ольбрум. – Попробуем прочней сделать.
Клембог разъединил цепочки.
Теплая монета, то ли балимарский скоф, то ли одынханский рым, вытертая до неразборчивости чеканки, легла под кяфиз. Цольмер придержал их пальцем, сотворил знак, и медь протаяла будто воск вглубь.
– Держится?
Клембог