но нарвался на такой отпор – молчаливый и холодный, но решительный, – что поспешил убраться от греха подальше. Лишь завистливо поглядывал со стороны и вздыхал.
Так и вышло, что в путь тронулись уже в сумерках.
Никита вез попрек седла честно, с боя, отобранную рогатину. Унижаться и просить Василису дать ему меч он не хотел. Хотя Мал, сопя в усы, предложил парню выбрать что-нибудь по вкусу из его оружия. Ордынец, воспользовавшись случаем, оставил себе лук, перещупал все стрелы, отобрав подходящие.
Тьма сгустилась очень быстро. Бледный серпик месяца почти не давал света. Лес и дорога выглядели призрачно и немного пугающе. Будто обоз провалился в сказочный мир, недобрый и очень подозрительный.
Когда уже потянуло дымком от витебского посада, а вдалеке послышался лай собак, на дороге показались несколько всадников с факелами. Мал потянул клинок из ножен, а Улан-мэрген наложил стрелу на тетиву.
– Ur Андраш! Tulajdonos! Hat оn, úr Андраш?[43] – донеслось из темноты.
– Hat én, Дьёрдь![44] – громко крикнул купец и пояснил русским спутникам: – Вот они, охранники мои. Явились, не задымились… Так у вас говорят?
У Никиты отлегло от сердца. Еще один кусок пути пройден. Из Витебска можно поворачивать на полдень, к Лукомлю, а оттуда уже выбираться на Бобруйск. Воевода Олекса советовал именно так ехать на Вроцлав. Там можно, если улыбнется удача, нагнать отряд Емельяна Олексича. И повстречать Федота Каина, которого татары прозвали Кара-Кончаром[45]. Вот тогда он, Никита, или отомстит за смерть учителя, или погибнет.
Глава четвертая
Хмурень 6815 года от Сотворения мира
Неподалеку от Друцка,
Полоцкая земля, Русь
Вилкас полной грудью втянул морозный воздух, ударил пятерней по струнам канклеса[46] и затянул:
Staklelеs naujos, drobelеs plonos
Staklelеs naujos, drobelеs plonos,
O merguzеlе kai lelijеlе.
Stakles trinkejo, drobes blizgejo,
O merguzele graziai dainavo.
Silku nyteles, nendriu skietelis,
O saudyklele kai lydekele…[47]
Стая ворон взлетела с ближайших дубов и с горестными криками закружила над дорогой.
Чернобородый, горбоносый тверич по имени Пантелеймон сплюнул трижды через левое плечо, по-видимому считая воронье дурным предзнаменованием, а после размашисто перекрестился.
– Ну, завыл… – поднял глаза к небу, вздыхая, Всемил – дружинник помоложе. На его левой щеке, чуть пониже глаза, белел короткий, неровный шрам.
Пантелеймон пожал плечами, взглядом указывая на вырвавшегося далеко вперед Семена Акинфовича. Под молодым боярином играл, выгибая шею, темно-рыжий с белой проточиной скакун, сухопарый и вислозадый, явно южных кровей. У прочих воинов кони были неплохие. Можно прямо сказать, очень хорошие кони, дай Бог каждому, Михаил Ярославич не поскупился, снаряжая отряд. Но ни один из них в подметки не годился рыжему аргамаку – он играючи мог обогнать любого, а потому тяготился неспешной рысью. Вот и приходилось Семену время от времени гонять коня галопом вдоль